— Это как?
Лицо у меня одно. Какое Божиня дала, такое и есть.
— Расслабься. Мы внимание привлекаем… и чего тут такого? Я ведь человек живой… так?
Я кивнула.
И на всяк случай пальцем тыкнула. А то мало ли… может, и живой.
— Прекрати. — Еська от моего тычку в бок согнулся. — Ребра сломаешь… ну а раз живой, отчего б мне и не жениться?
Ох, чуется, не все так просто с тою женитьбою. Когда ж успел только?
— Еська!
Я под столом кулак показала. И он вздохнул, опустились плечи.
— Видишь ли, Зослава… мы много чего не знаем, а незнание в нашем случае — это скорая гибель. Мне же жить охота. Вот и пошел я к одному человеку, который на многое способен. Думал, золота ему хватит. А он мне условие поставил.
— Жениться?
Еська кивнул.
— И ты женился?
— Уж лучше женатому и живому, чем холостому да в могиле, — сказал он, и мнилося, от чистого сердца. — Так что… я братьям пока ничего не сказывал… а ей жить негде. И в гостиный дом вести нельзя… я вас познакомлю. Заодно глянь на нее, добре?
— Глянуть?
Я кусок пряника за щеку кинула.
— Как ты умеешь…
…глянуть я глянула. А то ж что я за хозяйка? В доме моем уж который день гостьюшка обретается, а я ни сном, ни духом.
Дожилася.
А девка-то гонорливая. Села пряменько. В меня взглядом вперилася и мозолит, мозолит…
— Дыру протрешь, — сказала я, хотя самой няемко было, страсть.
Гонору-то в ней на трех боярынь, не иначе. Ох, и намается Еська с этакою женой.
— Звать-то тебя как?..
Сама бледна. Тоща.
— Щучкой зови, — бросила.
— А на самом-то деле?
Губки поджала куриною гузкой. Небось хотела ответить, что не мое сие дело, да сдержалася. Верно. Я тут хозяйка, а она — гостья…
— Щучкой, — повторила она сухо. — Зови…
— Лицо покажи настоящее. — Еська держался в стороночке.
А Щучка зыркнула на него… с ненавистью лютою зыркнула. И по лицу рукой провела. Мамочки родные… нет, я ничего, верещать не стала.
Случалося мне клейменых видеть.
Но чтоб девка… это ж чего совершить надо было, чтоб клеймо да на физию поставили?
— Хороша? — осклабилася она и повернулась, чтоб, значится, я клеймо ейное в мелочах да разглядела. — Хочешь знать, за что?
И подбородок остренький задрала, так что шея худющая выпятилась. Как только на этое шее голова-то держится? Ее ж двумя пальцами переломить можно.
— Цыц, — велел Еська.
И девка, плечиком дернувши, отвернулась.
— Зося… такое вот… ну понимаешь, почему я матушке сказать не могу. Она не одобрит.
Я только и нашлася, что кивнуть.
Как есть не одобрит.
Да ни одна баба, которая в здравом уме и при памяти, этакое невестки не одобрила б, чего уж про царицу говорить. Она, может, сама б Еське женку выбрала.
Из боярынь.
Чтоб красива, телом обильна, косою толста и при приданом. У этое, мнится, за душою только и есть, что волосья рыжие и норов.
И вот чего мне делать-то?
— И в гостиный двор ей нельзя. А ну как амулет истончится или еще какая пакость произойдет? Не знаю точно, но вот ощущение у меня такое, что к моей нареченной пакости так и липнут.
Девка хотела чего ответить, но смолчала.
Ох и тяжко ей молчание далося. Я чуяла, как прям ее распирает. Этак и треснуть недалече.
— А бросить я ее не могу…
И вид такой виноватый-виноватый, ажно руки опустилися. И вот чего мне делать с евонною женою? Погнать, как розум говорит? Небось за дурной норов физии не клеймят. А если так, то… вот оставлю я ее ныне в доме, а она сворует чего. И ладно, когда просто сворует, не велика беда, а вот ежель чего похужей? Наведет мужиков с топорами, а они всех домашних и посекут. Бабка про такое писывала, когда еще при розуме была, и зело того боялася. Вона, даже кобелей во двор купили злющих, чтоб никто чужой не пролез.
…только от духа мертвого да заклятия кобели не уберегли.
— Щучка, значит?
Она нахмурилася.
А бровки светленькие, рыжеватые. Глаза яркие, что самоцветы… подкормить бы ее, а то глядеть тошно, одные кости. С такою спать поляжешь, в синяках подымешься.
— А что? — Она оскалилась.
— Ничего, — отвечаю и в самоцветные глаза гляжу, только пусто, не глядится ныне. Капризен мой дар проклятый, когда не надобно, то пожалте, а когда в охоту про кого глянуть, тут тебе ни в жизни не проявится.
— Я, — она еще выше голову задрала, этак и шея переломится, — в милостыне не нуждаюсь…
— Чай пить будешь?
Милостыня… тоже мне сказала. Небось на милостыню я не богатая. Это бабка моя по столичному порядку взяла моду кажную неделю в храм захаживать. И широкою рукой медяшки сыпать, тем, кто на паперти устроился.
Боярыня.
Не, сама-то не видела, это уже после было, когда мы с нею добре разлаялися, но Станька сказывала.
…а про Щучку молчала.
И ныне сидит тихенечко, не шелохнется даже, в пол глядит.
Боится? Тогда чего ко мне не послала. Вона, людев в доме полно, и сыскался бы мальчонка, чтоб записочку передать. А она…
— Чай буду. — Щучка плечи и опустила. — С вареньем?
— С вареньем…
…а время-то позднее, но пока самовару ставили, пока стол накрывали хрусткою скатерочкою-вышиванкой, пока несли на него пряники и сушки, пироги с черемухой, курники и прочую снедь, вовсе стемнело.
…у меня ж еще реферата неписаная.
Про ковыли.
Иль другая, про пользительные свойства камня-гагата да его применение в амулетах всяческих. И если с ковылями я быстро управлюся, то с гагатом оно сложней. Про камень энтот я только и ведала, что есть он такой…
…ничего, Еська сподмогнет. Только ловить надобно, пока его душеньку вина грызет. Вона, глазки долу опустил, щечкой розовеет, что девка, которая с милым обнималася да тятькою застукана была.
Ага…
…хороша девка, саженны плечи и рожа хитрющая.
— И давно ты тут живешь? — Я самолично чаю налила.
Самовар в доме справный, медный да пузатый, начищенный до блеска. При короне, шишками да сосновою щепой набитою. Стоит взаправдашним царем над пузатыми кружками, только бока поблескивают.
— Третий день уже. — Щучка чашку приняла осторожне.
