Глядела и пыталась уразуметь, как он на подворье-то их тихом очутился.
И ведь издалека ехал. Потускнела позолота, и медь покрылась толстым слоем дорожной пыли. Кони храпят, пену роняют. Возница и тот глаза прикрыл, того и гляди сверзнется. А охранники спешат, да бледны, тяжелы, и видно, что устали — вусмерть.
Один дверцу отворил.
Второй руку подал.
Мальчонка-то сунулся было со скамеечкой, как учен был, но погнали. Надавили чегой-то, повернули, и вывалилась из возка лесенка махонькая.
А на нее ступила ножка в башмачке лазоревом.
— Здравствуй, Красава, что не встречаешь? Не рада видеть меня? — Сестрица встала перед Красавой и руки протянула, обнять желая. — А ты нисколько не переменилась…
— И ты…
Лгали обе.
Стоит Межена, лицом бела, косой черна, да только вьется в этой косе ниточка седая. И глядеть на нее страшно отчего-то… ведь годков Межене столько же, сколько и самой Красаве.
Нет, не постарела она… примерещилось.
Солнце осеннее шутку сшутило.
Вот и… белолица, синеглаза. Хороша — глаз не отвесть. И даже полнота ее не портит. Это Красава, дитя ожидаючи, сделалась велика в теле, рыхла да опухша, а у Межены лишь живот выпятился, и только-то. Да и того живота почти и не видать под просторным летником.
— Что ж не обнимешь? Аль не рада? — Сестрица усмехнулась и сама обняла Красаву. — Не приехала ты… а я уж ждала, что почтишь батюшку…
— Я… хотела. — Красава отвела взгляд.
Неуютно ей было.
А с чего?
Прежде-то они с Меженой ладили. Давно ли друг дружке косы плели? Лентами делились, серьгами да бусами? Да и что ленты… зимой-то, когда холодно, пусть и топили у дядьки от души, Межена, случалось, забиралась под одеяло к Красаве, обнимала ее за шею и жаловалась:
— Страшно мне.
— С чего?
— Воют, слышишь? Волки это…
— Ветер просто. Буря разыгралась.
— Волки. — От Межены всегда пахло хлебом свежим и еще пряниками, до которых она дюже охоча была.
— Откудова в городе волкам взяться? Не блажи… а если и волки, то у дядьки забор высокий. Кобели во дворе злющие. Холопы… не пустят в дом.
И Красава шептала, рассказывала всякие глупости… а Межена слушала и засыпала, а потом и сама Красава, вдвоем на перине было жарко и тесно, но хорошо — страсть.
Так чего она?
И обняла названую сестрицу.
Поцеловала в щеку бледную. За руку взяла.
— Не так уж богат мой дом, — сказала, — но что есть в нем, все твое…
И в терем повела.
…а той же ночью Межена вновь пришла. Босая, волосы распустила, в рубахе белой, широкой, в которой живот ее виден был явно.
— Пустишь?
— Забирайся. — Красава подвинулась, радуясь, что супруг ныне в отъезде, а то б неудобственно вышло. — Тебе принесть чего?
У дверей холопка спала, странно, что не проснулася, когда Межена вошла в покои хозяйские.
— Не ругай. — Межена ступала по половице осторожно, будто не пол под ней дубовый, но ледок первый, коварный. — Она до утра не проснется… тошно мне, Красавушка.
В постель залезла, за руку уцепилась, сдавила так, что больно стало.
— Если бы ты знала, до чего тошно… каждый день, как последний… батюшка… сам не думал, что так получится. Власти хотел. Силы… а не со всякой силой управиться можно.
Она уткнулась в пухлое Красавино плечо. И та погладила сестрицу, покачала головой. Надо же, довели… Межена-то завсегда спокойною была, а чтоб плакала, так такого вовсе не случалось. Ныне же она дрожала меленько, и слезы летели по белым щекам.
— Добрая ты, Красава… только глупая…
— С чего?
— С того, что столько жить, все видеть, все слышать, а ничего не понять. — Пахло от Межены ныне не хлебом и не пряниками — стужею взаправдошнею зимней. — Я даже завидую… у тебя все просто… по заветам… все еще молишься по пять раз на дню?
— Как получается, — уклончиво ответила Красава.
За нынешним-то хозяйством молиться некогда, да и тяжко ей на коленях стоять. Спину ломит. Голова кружится. Ноги к ночи опухают так, что чулки рвутся.
Но дед бы не одобрил.
Сказал бы, что кто ищет, тот способа находит. А Красава просто ленится.
— Молишься… и за меня, надеюсь? Ох, Савушка, я такого натворила… инея, если подумать… и я тоже… заблудилась совсем… помнишь, нас отец в терем царский возил? Туда все своих дочек возили… царица-то померла… Божиня упокой душу ее смиренную. И царь холост. Многим охота была породниться. А если и не родниться, то… царь до женщин зело охоч.
— Что ты такое…
— Что знаю, то и говорю… согреет дочка постель царскую, а он за это из казны пожалует… казна-то велика… бездонна, почитай. — Она отстранилась и слезы ладонями отерла. — Им всем думается, сколько ни черпай, а не оскудеет… а что казны этой… уже давно должны и тому, и этому… а он не думал… как жена померла, пошел… мол, сам на этом свете не задержится, а что после него будет, так какая разница? Хоть пожар, хоть потоп. Отец… привыкла я его отцом звать, хотя… тоже сволочь… спас он меня… как же… жена просила. Ее он любит. Мог бы ведь взять вторую. И третью. Дед бы позволил. Дед ему сам предлагал, мол, если одна пустоцветна, то другая детей принесет. А он ни в какую… завидую.
Голос Межены был тих и глух.
Страшен.
А Красава слушала, гладила сестрицыны волосы мягкие.
Стужа?
И еще болото. Погост старый, на который их, малолетних, не пускали. Нечего там делать. А они все одно бегали, потому как любопытственно было на древние могилки глянуть, из которых вечером будто бы поднималась княжна проклятая да бродила, искала, кому бы о кладе рассказать…
— И когда она попросила за сестрицу… не отказал. Ее пожалел? Или про твою матушку вспомнил? Не знаю. Главное, что не утопили меня с матерью… как щенка… и в лес не вынесли. Хотя порой… лучше бы сдохла.
— О чем ты…
— О правде… может, он нас и любил, только деньги любил больше, иначе бы… помнишь погост? Помнишь… а она существует.
Красава только охнула. Да, ходили они на погост, но так и не посмели ступить на белую, будто коркою соли покрытую, землю. Простояли, поглядели, как клонится солнце к земле, как озаряет кривые березы алым светом.
И ушли.
— Я тогда вернулась. — Меженины глаза высохли. — Дождалась, когда ты заснешь… я… я уже умела делать так, чтобы люди засыпали… дед приходил. Ты, наверное, не помнишь… он… он понял… только он и понял, в чем дело… я… назвал меня проклятым ребенком… и потребовал, чтобы отец привел к камням. Я тогда еще считала его отцом… он отказывался, но затем… я поняла, что согласится. Не захочет ссориться с дедом. И отдаст меня. А у камней… камни бы показали, что сила проснулась. Дальше знаешь, что было бы? Меня бы запечатали. По закону. По обычаю. А я… я не хотела. Я знала откуда-то, что это — мука смертная, если не сама смерть. И решила… решила бежать. Только как? И куда? Тогда и подумалось, что с кладом бежать проще будет… с золотом… из леса выйду и заплачу, чтобы дом мне поставили. Заживу сама себе хозяйкой.
