— Здравствуй.
— Здравствуй. — Она не переменилась. Почти не переменилась. Старше стала, и глаза перегорели, поблекли, будто ледком подернулись.
Улыбается.
Вежлива. Холодна.
Боярыня. И вновь рядом Фрол себя холопом чувствует. И чувство это горло сжимает, не позволяя выплеснуться давней обиде.
— Как дела?
— Спасибо. Все хорошо. А у тебя?
— И у меня замечательно.
Правильно. Он тоже постиг великую науку этикету, когда говорить говоришь, да слова в пустоту, что мельницы, мельничных колес лишенные, крыльями машут, но не мелют.
— Рада, что ты жив.
И ухает предательское сердце. Неужели, волновалась? Не забыла.
— Ты…
— Была… спасибо за тех девочек… пусть Божиня примет их души.
И странно. И удивительно. Она была? Видела? И значит… а если бы сама на той поляне, если бы костер пришлось для нее делать? Как жить бы потом?
Никак.
— Мы на втором номере лагерь поставили… и мои… с моими все хорошо, настолько, насколько это возможно.
Устали глаза.
Устала душа. И вовсе не от виденного на поле. Там было много крови, больше, чем способен выдержать обыкновенный человек, оставаясь при том в своем розуме.
Что-то случилось раньше.
Уж не тогда ли, когда…
— Ты…
— Все хорошо, Фрол. Все просто замечательно. — И от протянутой руки отстранилась.
Отвернулась.
Ушла.
Так и повелось. Рядом, но не вместе. Частые встречи. Разговоры будто бы ни о чем. А лавка та стоит, неуклюжая и некрасивая, теперь бы он иную сделал. Но ей иной не нужно. Приходит часто в этот уголок старого сада.
Сядет.
И смотрит на землю, смотрит… иногда плачет, а с чего — не понять. И спрашивать бесполезно, упертая, не ответит. Напротив, замкнется, стыдясь этакой малой слабости. Сбежит.
Куда?
Фрол не знает.
И злиться не выходит на нее, и… и все уже закончилось, давно.
Так почему не отпускает душу?
…я вынырнула из памяти чужой и поспешно отступила. А Фрол Аксютович только усмехнулся этак кривовато да промолвил:
— Идите, Зослава. Идите… и постарайтесь больше ни во что не вляпаться.
ГЛАВА 20
Девичья
А на улице меня боярыня Велимира ждала.
Присела на камешек, бусики свои перебирает. Скользят пальчики белые с бусины на бусину, губы что-то шепчут, не то молитву, не то заклятье. Меня увидела и встрепенулась.
— Ночи доброй, Зослава.
— И тебе, боярыня.
Поклонилася б я, да тут поняла, что устала. Вот так устала, что пальцем шелохнуть не могу, свалюся прямо-таки к Велимириным ноженькам белым.
— Мне бы хотелось попросить тебя… объяснить…
Впотьмах не видно лица Велимириного, да руки дрожат и нить жемчужная покачивается.
— Ничего не объясняй, боярыня…
…может, ей и лучше будет. Что Кирей? Он — ветер вольный. Сегодня тут, а завтра ищи-свищи, улетит в свои степи, где Велимире не жизнь. А выйдет за Фрола Аксютовича… небось батюшка ейный побоится с магиком вражду враждовать.
Может, приданого за Велимирою не даст, да только Фрол Аксютович и сам не бедствует.
Справит дом.
А она постарается быть хорошею женой.
Все как у людей… просто и понятно. Только горько отчего-то. И от горечи этой хоть волком вой.
— Между нами ничего нет и быть не может, — тихо сказала Велимира, с камня поднимаясь. — Я понимаю, как это выглядит, но… мой отец… мне сказали, что он собирается предложить меня Илье.
— Что?
— Илья… Батош-Жиневский. Он с тобой учится.
— Погодь. — Я прервала тихую речь боярыни. — Я знаю, кто со мною учится. И Ильюшку знаю. Он славный парень… и магик. И тебя не обидит.
Чем плох?
Одного звания. И род его древний. И богатый некогда, но ныне с того богатства, мыслю, мало чего осталось…
— Не спеши, Зослава… прогуляемся? Ночь ныне дивная. А там меня служанки ждут. Будут волосы чесать и нашептывать, как мне повезло с батюшкой… нашел жениха, который и молод, и красив, и силен…
Медленно ступала Велимира по дорожке.
А я… я рядышком шла и слухала. Стрекочуть в траве кузнечики ночные. Где-то далече сова ухаеть, мышей пугая… а вот и козодой заплакал. Бабка, помнится, сказывала, что тонкий голос евонный услышать — дурная примета. Может, оно и так…
— Илья славный парень. Я его не люблю. Он меня тоже. Но кого и когда это заботило? Стерпится… и, может, при иных обстоятельствах я бы не стала противиться. Напротив, постаралась бы свести знакомство, отыскать в нем хорошее… в нем ведь есть хорошее.
— Есть.
Ильюшка бы мог понравиться девке, нет, не всякое, но, думается, Велимира оценила б тихость норова его, спокойствие, а еще розум.
— Вот, уже хорошо, но…
— Тебе другой по сердцу?
— Ты знаешь… но это тоже не важно. Я бы с собой справилась.
Ага, клялася мышь крупу не ести.
Но кивнула, мол, верю.
— Отец ведь неспроста Илью выбрал. Если исходить из того, что… царевич давно умер…
— Что?
— Не слышала? В городе только об этом и говорят. Мол, царевич еще во младенчестве умер, а царица, власти лишиться не желая, об этой смерти никому не сказала. А сказала, будто бы прячет его. И собрала со всего свету тех, кто ликом на царевича был похож.
— Зачем?
— Затем, Зославушка, что если бы он и вправду умер, от нее бы другого наследника ждали. Не смогла бы родить? Была уже царица, которая не смогла родить. Помнишь, что с ней стало? А она нашего, боярского рода, за нею многие сродственники стояли, а не отстояли.
Она вдохнула воздух.
Весна горит. И ныне уже не черемухою пахнет, но разнотравьем духмяным. Еще седмица-другая, и солнце в полную силушку разгуляется, хлынет на поля живым золотом, чтоб напиталась пшеница силою…
— Есть царевич — она мать наследника, на которую не моги дурного слова сказать. А нет царевича — есть девка худородная, в царицы выбившаяся. Ее и подвинуть не грех, но дело благое… пока царь-то жив. — Велимира вздохнула тяжко. — Но сейчас не имеет особого значения, правдивы слухи или нет. Даже если признает камень наследника престола, все одно кликнут клич, что незаконнорожденный он. А следовательно, прав не имеет… точнее, имеет, если иных наследников нет. Они же есть… Илья вот… он царю племянником. И клятвой пока не связан. Понимаешь?
