Последним за пианино садился сам Николай Иванович. Единственное произведение, которое он умел играть, — это «Собачий вальс». И очень гордился этим. Он клал руки на белые косточки клавиш, старательно округлял пальцы и, потея от напряжения, выдавал на-гора незатейливое, но очень сложное для него музыкальное упражнение.
Мама возвращалась в комнату, и они с Алинкой изображали бурные аплодисменты, а Николай Иванович церемонно и долго раскланивался, с удовольствием принимая от «публики» признание собственной гениальности и звонкие поцелуи.
На сей раз папа отсутствовал, мама стояла у окна, а Алинка в который раз проигрывала неподдающийся ей аккорд. — Алинушка, гляди, Людмила Ивановна с сыном.
— Что ты сказала? — переспросила Алинка, не расслышав фразы. — Людмила Ивановна с сыром? Неужели сыр в продмаг завезли?
— Ох ты, чревоугодница! Может, тебя покормить для начала? Все-то у тебя с едой ассоциируется. Подойди посмотри, какой красавец, ох, донжуан будет, дамский угодник!
— Тоже мне, красавец! — фыркнула Алинка, но сердце ее затрепетало. Она впервые увидела соседа с нижнего этажа. В этот миг она поняла, что больше никогда не сможет забыть о нем.
— Как его зовут, не помнишь случайно? Мне кажется, в тот вечер, когда мы отмечали у них новоселье, они называли его имя.
— Кажется… — тихо проговорила Алинка, не в силах отвести взгляда от медленно идущей к подъезду пары.
— Ну и? — мама посмотрела на Алинку и все поняла. Она всегда все понимала без лишних слов. — Ничего, сейчас мы их пригласим на чай и как бы ненароком еще раз спросим, ладно?
— Нет, мамочка! Нет, что ты! Его зовут Витька! И вообще… Мне нужно заниматься. — Алинка отдавала себе отчет, что говорит сейчас вовсе не то, что хотела бы сказать. Вопреки своему желанию оказавшись с ним рядом, все последующие годы соседства она избегала даже случайных встреч, как человек, завороженно глядящий в пламя, понимает, что стоит соприкоснуться с ним, ожог неизбежен.
— Ладно, не будем приглашать, — согласилась мама. — Пойдем сами попьем чайку. Пирог уже остыл.
Мама часто пекла яблочный пирог, но никогда не позволяла есть его горячим.
— Это вредно для желудка, — говорила она. Мама брала пирог, исходящий дурманящим ароматом и выносила его на лоджию, предварительно накрыв белой скатеркой. — Вот остынет, тогда пожалуйста.
— Но это же так вкусно! — возражал Николай Иванович, отщипывая хрустящую корочку, украдкой подобравшись к жене.
Он откусывал маленький кусочек и остаток клал в рот маме:
— Ну как, вкусно?
— Очень вкусно! — улыбалась мама и тут же делала строгое выражение лица. — Но учтите, товарищ Седых, не все, что вкусно, бывает полезным. Все, вы свободны, пост снят!
Николай Иванович, состроив недовольную гримасу, разобиженно отходил от пирога и послушно дожидался, когда тот остынет.
— Ну что, донюшка, пойдем чаевничать?
— Нет, мам, не хочется.
Они все еще стояли у окна, и Алинка рассматривала Витьку, словно пытаясь впитать его образ до мельчайших подробностей, чтоб потом жить этим образом все свои отпущенные судьбой годы. Внезапно Витька поднял глаза вверх. Что она испытала при этом, трудно передать словами. Ее обуял ужас, сердце загремело барабанными раскатами, по коже скользнул противный холодок, и все тело задрожало. Алинке показалось, что в глазах Витьки вспыхнула презрительная насмешка, и она отвернулась.
С этого момента она вся превратилась в натянутую звенящую струну. Стоило заработать лифту, как она прямо-таки физически ощущала приближение Витьки. Однажды она безумно захотела, чтобы Витька ошибся этажом и нажал не ту кнопочку. Может, тогда он, по чистой случайности — ведь вечерами в подъездах часто бывает темно и трудно сразу разобрать, на своей ли ты лестничной клетке, — позвонит в ее дверь. Она откроет двери и окажется с ним близко-близко. Она ощутит тепло его тела. Она увидит его большие оливковые глаза и свое отражение в них. Она услышит его голос…
Подумав так однажды, она уже не могла отделаться от этой идеи. Она засыпала и видела, как Витька стоит у ее двери. Она вслушивалась в его шаги и с напряженным вниманием ожидала звонка. Целыми днями Алинка жила мгновением этой, мысленно тысячи раз проигранной ситуации.
И вот как-то вечером, устав от мучительного душевного напряжения, она села к пианино и медленно стала перебирать звуки. Сердце, ритмично сжимавшееся от тоски, вдруг отпустило — стало легко-легко, будто розовое перышко качается на воздушной волне. Алинка даже забыла о Витьке. Музыка была тем, что связывало ее сейчас с миром. А остальное — так, суета.
Раздался звонок в дверь. Алинка, преисполненная тихой мелодией, не насилуя своей воли, плавно отняла пальцы от клавиш и поплыла к двери. Она все еще улыбалась и напевала, когда увидела перед собой — глаза в глаза — Витьку.
О чем она подумала в тот момент? Да ни о чем! Скорее всего она просто вообще не могла соображать, потому что моментально захлопнула перед его носом дверь.
— Странно, — хмыкнули с той стороны, и по лестнице застучали его каблуки. Алинка стояла спиной к двери, беззвучные рыдания сотрясали ее плечи.
То, что Витька не ошибся, а пришел целенаправленно, не оставляло никаких сомнений. Ему что-то было нужно. Даже того мгновения, на которое они оказались друг против друга, было достаточно, чтобы с четкостью фотокадра в ее мозгу запечатлелась его приветливая улыбка.
«Наверное, он подумал, что я дикарка, что я сумасшедшая, ненормальная. Что у меня не все дома, а по крыше паровоз проехал», — с горечью кусая губы, запоздало мучила она себя. А потом бесконечно вспоминала эту идиотскую ситуацию, и каждый раз щеки ее заливал жаркий румянец.
Спустя три года мама уже была прикована к постели постгриппозным энцефалитом, а папа взваливал на свои плечи все больше и больше работы, чтобы получать так необходимые для покупки дорогостоящих лекарств и полноценного питания деньги. И все равно денег хронически не хватало. В их маленьком городишке не было возможности получить работу, столь хорошо оплачиваемую, чтобы покрыть возросшие в десяток раз финансовые потребности. А переезжать с мамой с обжитого места в другой город было бы безумием.
— Алинушка, — поманила мама к себе дочь ослабевшим от болезни пальцем.
— Слушаю, мамочка, — наклонилась Алинка над исхудавшей, посеревшей и поседевшей в короткий срок женщиной, в которой только и осталось от прежней мамы, что бесконечная ласковая дымка в затухающих глазах. — Тебе принести чего-нибудь?
— Нет, — едва слышно произнесла мама. — Сыграй мне… Что-нибудь… свое…
— Свое? — Алинка скрывала ото всех, что порой, присаживаясь к пианино, уже слышала невероятные кружения звуков. И когда она играла то, что лежит у нее на душе, а кому-нибудь доводилось спросить у нее, чья эта мелодия, она без промедления отвечала, называя любую пришедшую на ум иностранную фамилию.
