— Надо же, — изумлялись спрашивающие. — Какая музыка, прямо сердце выворачивает! Вот что значит — железный занавес, ничего не знаем об их культуре.
Алинка вежливо улыбалась, но играть тут же переставала. Иногда ее просили повторить эту же мелодию, но тождества не получалось. Алинка смущенно пожимала плечами и оправдывалась тем, что уже забыла ее.
— Сыграй, донюшка… что-нибудь свое… — тонкая тень пробежала по впалым щекам мамы. Алинка сжалась в комочек. В груди ее все разрывалось, она понимала, что, может быть, это последняя просьба матери, и отказывать, таиться от самого дорогого и самого близкого ей человека в такие минуты было по крайней мере нелепо.
— Я умру… скоро… — будто подтверждая страшные ожидания неминуемого исхода, прошептала одними губами на слабом выдохе мама.
— Нет, мамочка! Нет! — горячо заговорила Алина. Она наклонилась над прозрачной кожей маминого лица и прикоснулась к ней сухими, растрескавшимися на солнце губами. — Ты не умрешь! Папа нашел врача, светило медицины, мамочка…
— Сыграй, Алинушка. — Мать умирала, и умом Алина понимала это, но ровно настолько, чтобы не захлебнуться от горя. Она подошла к инструменту, сняла вышитую крестом, длинную, как рушник, салфетку с черной лакированной крышки, придвинула стульчик и закрыла глаза.
Она прекрасно понимала, что человек может умереть в любом возрасте, но мама, такая родная, милая, нежная…
Алинка встряхнула головой, открыла глаза, подняла крышку и сильным аккордом взорвала невыносимую тишину. Окно распахнулось порывом ветра, будто сама природа ждала, когда Алина выпустит из деревянного склепа всю мощь и всю немощь человеческого страдания.
Мамина душа улетела вместе с последними вздохами жаркого вечера.
И в тот же вечер снова раздался дверной звонок. Алинка открыла дверь, как в прошлый раз, оказавшись лицо в лицо напротив Витьки. Она отошла в глубь комнаты, приглашая проследовать за собой, примостилась на белую простынь рядом с еще теплой, но уже неживой мамой и невидящим взглядом устремилась в заоконную темь.
— Поплачь, — предложил Витька. — Поплачь, будет легче.
Алинка отрицательно мотнула головой, но слезы не удержались в жарких глазах и хлынули по щекам, смывая с них часть неяркого персикового грима, который она накладывала в последнее время, чтобы не волновать маму своим бледным усталым видом.
8
Осень стояла долгая и теплая. Даже странно как-то, что мамы нет, а мир все тот же. Все те же деревья качают тонкими ветвями, все те же облака плывут по желтому, едва тронутому вечерними лучами небу, все те же птицы, собираясь в галдящие стаи, бьют оземь тяжелыми нетерпеливыми крыльями.
Алинка снова и снова прокручивала в памяти день за днем, час за часом, мгновение за мгновением все четырнадцать лет, проведенных под теплым маминым взглядом.
Гроб опустили в яму, по крышке застучали комья рыжей глины. Алинка стояла у самого края неглубокой свежевырытой могилки и следила за тем, как горочка глины в самом центре черной крышки все увеличивается, увеличивается, вот уже осталась на поверхности лишь креповая лента, самый краешек ее. Вот кто-то сыпанул на ленту малую толику земли, но и этого было достаточно, чтобы желтый фон слился воедино, поглотив в глубинные недра ее маму. Сердце кольнуло, Алинка покачнулась, и кто-то ухватил ее под руку. Алинка оглянулась и в растерянности увидела чужое заплаканное лицо.
— Алинка, — одними губами произнесло это лицо, — нет больше с нами мамочки.
— Боже, — прошептала Алинка, непроизвольно отшатываясь. Голос был голосом отца. Это показалось ей самым невероятным, самым глупым фокусом, какой можно было вообразить.
Ночью Алинка старательно гнала от себя воспоминания о процедуре похорон. Но едва лишь она закрывала глаза, как все с особой четкостью и предельной ясностью вставало в ее мозгу. Промаявшись так до утра, она наконец уснула. И там, уже во сне, когда подсознанием она понимала, что это лишь спасительная игра воображения, после которой организм сам найдет способы справиться с болью и вернуться к нормальному функционированию, Алинка дала себе волю. Ей вдруг захотелось с мельчайшими подробностями оживить память. Вот мама смеется, вот она готовит обед, вот она приходит с работы усталая и немного нервная…
Между днем похорон и днем, когда болезнь заронила в ее тело черное всеразрушающее зернышко подкрадывающейся исподволь смерти, прошло долгих два с половиной года подтачивающих организм изнутри страданий.
А началось все довольно прозаично. Обычный день, самый что ни на есть обычный день весенних каникул.
Алинке почти двенадцать. Она думает о Витьке и, конечно же, не мыслит для себя никаких ударов судьбы. Самое страшное в ее жизни потрясение — безответная тайная тихая любовь. Она пытается справиться с этим потрясением, и ей почти удается заглушить неясную тоску музыкальным экспромтом. Почему-то ей становится весело и беззаботно.
Хлопает входная дверь. Это мама, она только что вернулась из магазина.
— Мам, что у нас есть покушать? — громко спрашивает Алина, мама отчего-то раздражается и, повысив голос, отвечает:
— А что сготовила, то и есть. Пора бы уж и самой на кухню заглядывать не только для того, чтобы желудок заполнить.
— Мам, ты чего? — Алинка удивляется. Еще бы! Сколько она себя помнит, мама всегда говорила тихо, вполголоса, и всегда ее доброе лицо украшала улыбка, но сейчас…
— Неужели ты себе в тринадцать лет бутерброд не в состоянии сделать? — продолжает сердиться мама, и Алинка, сглатывая соленый ком в горле, обиженно надувает губы.
— Могу, — кивает Алинка и достает из хлебницы батон, затем открывает холодильник и долго ищет глазами колбасу. Колбаса лежит прямо перед ее лицом на верхней полке холодильника, но разобиженная Алина не видит ее.
— Да куда ты смотришь, бестолочь! — взрывается мама и отталкивает Алину от раскрытого холодильника.
Это уже переходит всяческие границы. Алинка ударяется локтем, тем самым чувствительным местом на сгибе, после ушиба которого долго болит вся рука, о край стола и в слезах уходит из кухни.
— Иди ешь! — зовет мама. В голосе ее уже слышны нотки раскаяния, но Алинке есть больше не хочется. Она садится к пианино и пытается проиграть гамму. Алинка давно заметила, что, когда ей плохо, лучше всякого лекарства помогает музыка.
— Извини меня, — мама смотрит на нее печальными и очень усталыми глазами. — Я не знаю, что со мной происходит. В голове все смешалось. В школе ремонт, и мы целый день драили панели. Я так устала, дочунюшка…
На маминых щеках горит нездоровый румянец, руки дрожат, а лоб покрыт мелкой россыпью испарины.
— Ты не заболела? — обида прошла, а нездоровый вид матери обеспокоил Алинку. Она встала из-за инструмента и приблизилась к маме. Мама стояла, опершись о дверной косяк, и когда Алинка оказалась совсем близко, наклонилась к дочери и поцеловала ее в лоб.
