— Хорошо как, — сказал Витька. — Славный ты человек. Зря я смотался отсюда. У тебя вон уже и ребенок будет… Чей-то… Чужой… А мог бы моим быть. — Витька лукавил. Не нужен ему ребенок. Не нужен. Другое томит и тревожит его душу. — Нонка, — он вдруг встрепенулся и посмотрел на нее изменившимся, опьяневшим, что ли, взглядом. — А как ты думаешь, могли бы мы вместе жить? В одной квартире, одним хозяйством… Вот только, если б это был мой… мальчик, или девочка?
Нонна едва сдерживала слезы. Она крепко сжала его руку и потянула к животу. Рука послушно плыла по воздуху. Медленно и неотвратимо к моменту узнавания. Осталось каких-нибудь пять сантиметров. Нонна сжалась, Витька, который в животе, тоже сжался. Они ведь были одним неразрывным целым. Они мыслили тождественно, чувствовали тождественно, понимали тождественно. Витька, который в животе, сжался, и плотный поток страха упруго хлынул от него к ее сердцу. Витька, который рядом, словно наткнулся на что-то. Он дернулся, вырвал свою руку из руки Нонны и, словно ребенок, спрятал ее за спину.
— Не надо, — умоляюще простонал он. — Прошу тебя… Я не могу. Это так… Так… Страшно, — он с силой поставил кофейную чашечку на блюдце. Чашечка всхлипнула и раскололась пополам. На блюдце остались две разомкнутые половинки в черной лужице гущи. — Ох ты, Господи! Я, кажется, пьян. Сколько я должен? — Витька засуетился, встал со стула и салфеткой принялся старательно стирать расползающиеся в разных местах столика мелкие причудливые лужицы.
— Ничего, — тихо сказала Нонна. Она взяла тряпку и привычным жестом протерла стол. — Ничего ты не должен. Ты никому ничего не должен! — неожиданно зло крикнула Нонна, шлепнула тряпкой по поверхности стола, повернулась к стойке бара и, уткнувшись горячими глазами в сдвинутые локти, заплакала.
— Не плачь, я не хотел.
— И я не хотела. Я не хотела… Но я жила. Я так и жила бы дальше. Зачем ты явился? Откуда тебя принесло? Ты ведь учишься. Сессия же!
— А я досрочно, понимаешь… Соревнования, вот я и досрочно… Первый курс… Первый — можно. Дальше будет сложнее. Не плачь, пожалуйста.
— Уйди, я прошу тебя. Я не плачу… Но мне надо выплакаться, я не могу это больше… в себе. Уйди?
Витька послушно кивнул и пошел прочь. Дверь за его спиной тихо и плавно прикрылась. За окном сгущались сумерки, день умирал, вырождаясь в ночь. Все мы так. Не просто умираем, мы во что-то перетекаем, в чем-то остаемся, с чем-то соединяемся. «Нет, весь я не умру», — вдруг вспомнила Нонна. Убрала на полку посуду, смела осколки чашки и смыла с блюдца черную кофейную гущу. Плакать уже не хотелось. О чем плакать? О чашке! Разбитой, сo щербинкой в виде поросячьей мордочки? Зачем ее хранить? Ворошить прошлое, смотреть на нее со жгучей тоскою и вспоминать Витьку. А то, что она разбилась, так это же неспроста. Давно было пора. Жизнь, та, в которой эта чашечка была необходимой, ушла. Осталась жизнь, в которой она оказалась лишней. Вот, помнится, была у Нонны подружка, Наташка, так она всегда всему объяснение находила. Во всем предзнаменование чувствовала. Судьбы указующий перст.
У Наташки свадьба готовилась. Пышная такая, богатая. Мать — завмаг в «Березке», отец — завгар, сестра — стюардесса. На международных рейсах. Где только не побывала, чего только не напривозила. И шмоток разнообразных, и посуды, и штучек-дрючек-закорючек. Со всего света для всякой надобности. Привезла сестра ее из дальнего забугорья и набор хрустальных фужеров. В канун свадьбы Наташкиной поставили фужеры на стол, блюда укропом и яйцами разукрасили, гостей собрали. Смотрины. Родители жениха к родителям невесты. Обычай такой: одна семья с другой знакомится. Хороший обычай, радостный. Правильный обычай. А как же иначе? Ведь потом семьям и жить вместе. Переплетаться ветвями родовых деревьев, срастаться. Тут на кон все поставлено: и дети, и внуки, и правнуки. Целые поколения будущих времен. Надо же знать, с кем породняешься, чтобы будущему подлянку не подстроить.
Наташа любила Митьку. Они долго гуляли, ходили за ручку, тискались в темных подъездах. Митька на заводе работал, в командировки мотался. А как приезжает, сразу к Наташке. Радости — через край. Наташка от счастья вся пылает: щеки — алые, губки — алые, даже волосы, которые обычно рыжие, когда Митя рядом, — алые. Того и гляди, вспыхнет, вот так огнем и сгорит. А тут как раз сестра накануне смотрин привезла эти фужеры, и Наташке: мол, живите долго и счастливо. А это вам на долгую память будет. В том, что они поженятся, никто и не сомневался. Семьи — и та, и другая — в городе известные, богатые, порядочные. Только вот пока еще так близко не пересекались. Ну что ж, всему свое время. Сидят за столом, чин чином. Разговаривают, виновницу торжества ждут. Наташка в спальне своей платье надевает. Как в сказке, счастью своему и поверить не может. Волосы по плечам рассыпала, от волос свет лучится, даже глазам больно. Митька в комнату зашел, Наташку в шею целует, запахом духов наслаждается, а потом так на руки подхватил и в комнату понес. Наташка смеется, звенит колокольчиком, сердечко пташечкой поет. И всем хорошо, всем радостно.
— Ну что ж, дорогие сватушки, — говорит Иван Иванович, — разольем винца и выпьем за наших молодят. За то, что они такие у нас хорошие да пригожие, за то, что не разочаровали нас и обрели друг друга…
Иван Иванович говорил что-то еще. Он работал завгаром в автокомбинате, а до этого работал там же водителем. Водители, как известно, народ разговорчивый, коммуникабельный. Любил Иван Иванович поговорить и приготовился произнести длинную и содержательную речь, прежде чем пригубить красного домашнего вина. Мама Наташки тем временем разливала вино по хрустальным фужерам. Мама вино разливает, папа говорит, Митька Наташку за ушком щекочет и смотрит на нее преданными большими собачьими глазами. Так и хочется Наташке дернуть его за ошейник и приказать: «К ноге!» Все остальные смотрят на стол и, совершенно не слушая Ивана Ивановича, выбирают себе блюда по вкусу.
— Так пусть им так живется, как нам с вами, дорогие сватушки, а может, еще лучше! — на возвышенной ноте закончил свою речь Иван Иванович. Все дружно поднялись со своих мест, согнулись над большим круглым столом и стали чокаться над центральной салатницей с высокими краями, выложенными зеленым бордюрчиком горошка. И вдруг наполненные бокалы стали рассыпаться прямо в руках. Стекло с тихим клацаньем посыпалось в салат, по рукам гостей потекла бордовая липкая влага, а в пальцах остались длинные ножки с большими овальными донышками. Раздался визг женщин, недовольное бормотание мужчин и горестное причитание Наташки. Наташка вскочила с места, с грохотом отодвинула стул, бросила в салат ножку бокала и выбежала из комнаты.
Потом Наташка долго и надрывно плакала в своей комнате. Она закалывала волосы в пучок и снимала прямо через голову платье, не удосужившись расстегнуть «молнию» в боковом шве и крючочки по горловине спинки. Платье трещало по швам, волосы выдирались с корнем, из ванны доносились голоса женщин, застирывающих свои платья, из гостиной — голоса мужчин, со смехом обсуждавших событие, а Митька скребся в запертую дверь, царапал ее и поскуливал в щелочку:
— Натуль, ну, Натуль. Кисонька моя, Наташечка. Ну подумаешь, стекло разлетелось. Разлетелось и разлетелось. Мы таких наборов знаешь сколько купим. Да я вот в Москву в командировку поеду, я тебе и не такой привезу… Натулечка!
