Иные спрашивают опять: а есть ли у Заливского уполномочия от соотечественников действовать таким образом? А я скажу: кто уполномочивал Христа, Магомета, Телля, Мину, нашего Чарнецкого и многих других распространять свое учение, не то освобождать отечество? За мной идут те, которые находят это для себя удобным. Повторяю два плана: княжеский и мой.
Другие спрашивают: имеет ли Заливский сношения с Лафайетом, Оконеллем, Роттеком и иными? Отвечаю на это: Вашингтона в Америке никто не спрашивал о подобных вещах. Он просто предложил план, план этот понравился жителям, и кончено: его попросили исполнить. И к чему ведут эти сношения? Что они, сделают меня умнее, что ли, отважнее, честнее? Нисколько!
Удивляются также некоторые, что составитель плана не сенатор, не сеймовый депутат, не кто-нибудь из генералов. Отвечаю на это, что, желая подвинуть массы на что-либо чрезвычайное, необходимо самому подать пример, показать, что это может быть исполнено, самому идти на всякие опасности. А наши сенаторы, депутаты и генералы чересчур дорого себя ценят, чтобы выставить свое высокое достоинство на эшафот или на виселицу. Им неловко умереть смертью Регула, Риего и тому подобных героев. Такими были они и до революции, и на меня взвалили привести ее в исполнение; таковы они и теперь. Всякий из них мастер сказать: вперед, ребята! а не скажет: марш за мной!
Многие твердят, что Заливский враль и обманщик, а Чарторыский человек порядочный; что он вовсе не о конгрессовой Польше, не об амнистии хлопочет, но своим влиянием у дворов приведет край к освобождению и сделает его счастливым. Я готов охотно снести всякие оскорбления и преследования, как враль и обманщик, лишь бы только отечество было свободно. Но спрашиваю вас: неужели Чарторыский найдет теперь больше доступу к разным министрам, слоняясь по их передним как простой скиталец, чем тогда, когда стоял во главе народа со ста тысячами войска? Не умел тогда действовать, а теперь уверяет, что все ему удастся. Опыт показывает, однако, что дворы стоят только за существование тех, кто действительно существует – пример этому Греция и Бельгия. Так и тут: не Чарторыского влияние, а наша отвага и самоотвержение могут что-либо сделать.
Есть опять такие, которые говорят: Заливский нас скомпрометирует перед правительством, и оно начнет нас преследовать. У таких спрашиваю: когда же это Заливский советовал бунтовать Галицию либо Познань? Напротив, разве не прилагал я всевозможные старания, чтобы удержать эти провинции от малейшего революционного движения, и разве не для того ускорил революцию в Польше, чтобы разрушить планы Николая относительно этих провинций и оградить Европу от новых атак?
Я знал очень хорошо, что покушение Александра в 1815-м, которого агентом в то время был Чарторыский, – наполовину были уничтожены отделением Галиции и княжества Познанского. Николай хотел в 1830 году это поправить, пользуясь Французской революцией, но мы не дали. Теперь, если бы Николай вздумал занять Галицию и Познань, мы бы дрались с отчаянием, хотя бы Пруссия и Австрия нас не просили: ибо с присоединением нашим к России погас бы для нас последний луч надежды. А потому сильно ошибаются те, кто через этот компромисс перед своим правительством боится стать врагом Николая. Может быть, Европа и дворы втайне более ценят тех, кто хочет восстановить целый край, а не одну конгрессовую Польшу, и каждый рассудительный человек согласится, что уж чересчур много нам будет требовать от чуждых народов, чтобы они воскресили наш быт своими войсками и своими миллионами, не имея в виду чем-нибудь попользоваться и от нас. Скорее всего, освободив наши земли из-под русской власти, они присоединили бы их к себе в вознаграждение за военные издержки и вместе из предосторожности, чтобы мы снова как-нибудь не попали, по своей неловкости, в руки москалей.
Очень многие говорят: Заливский хочет быть диктатором, а человек он суровый, потачки давать не любит, не разбирая сословий. Хлоп у него может быть министром, лишь бы оказался способным и добросовестным; а князь, граф, вообще дворянин, пожалуй, вечно останется простым солдатом, не то канцеляристом, если не имеет никаких других достоинств, кроме титула. В случае нарушения порядка хлоп и дворянин караются у него одинаково… На это не могу ничего возразить, ибо все это правда: я действительно таков. Но спрошу у вас, что сгубило наш край, как не разные послабления, примеры которых можно видеть на всяком шагу в революциях Костюшковской и Ноябрьской, где разные негодяи извиняли себя иной раз тем, что не было письменных приказаний: такойде был план, от того-де проиграно сражение, что неприятель напал нечаянно, и тут же то и дело кричали: единство и доверие – и все будет хорошо! Но чтобы явилось доверие и единство, должен быть кто-нибудь такой, кто бы расправлялся со всякой дрянью и учил уму-разуму непокорных: вот это-то и есть диктатура.
Толкуют еще: Заливский республиканец, норовит устроить республику, которая никаким образом не удержалась бы среди стольких монархий, одна как перст. На это скажу: точно, я республиканец и решился умереть республиканцем; но все-таки я не такой безумец между республиканцами, каким меня обыкновенно представляют. Кажется, очень ясно выражено у меня и поставлено главным правилом, в основных пунктах партизанского устава, что народ сам учреждает себе правительство и законы. Не попрекали бы меня этим, если б оглянулись на Грецию и Бельгию. Обе эти земли поднялись за тем, чтобы быть республиками, но потом должны были согласить свое правление с общим положением дел в Европе. Так и мы: если в продолжение нашей борьбы два-три народа не учредят у себя республик, – и мы не будем республикой: по крайней мере все-таки станем на той дороге, по которой идут немцы, французы, англичане и другие, которые не знают личного произвола правителей, имеют законы, промышленность, просвещение и, что ни день, идут к большему и большему процветанию, к лучшим порядкам.
Многие твердят, что Заливский хочет ограбить шляхту и все отдать хлопам – построить на погибели одних счастье и благоденствие других. Люди, говорящие это, не понимают дела, как оно есть и должно быть, и вообще сжились с невольничеством. У них непременно кто-нибудь сидит наверху и давит другого: либо шляхта хлопов, либо хлопы шляхту. Нет того, чтобы представить себе среднее пропорциональное положение, где ни один другого не давит, а всем хорошо и удобно. Не имеют ни малейшего понятия о том, что такое действительно называется собственностью. Не знают, что собственность – есть только то, что приобретено трудом и промыслом; а взятое и отнятое силой есть грабеж и воровство. Неужели, когда бы хлоп взял у кого-либо что даром и насильно, был бы справедлив? За тем, у кого это отнято, вечно бы оставалось право взять отнятое обратно при первом удобном случае. Тогда бы край не имел, значит, правительства, а была бы в нем страшнейшая анархия. Край, который берет собственность у одних, чтобы дать другим, должен заплатить за это по самой добросовестной оценке; и притом может приобретать только то, что для других составляет излишек, что им в тягость, дабы снова продать тем, кто не имеет никакой собственности, и таким образом уравнять интересы и сделать всех гражданами одной и той же земли, дать всем соответственные права. Это не только не будет беззаконно и несправедливо; напротив, народ будет таким образом гарантирован от взаимной ненависти сословий; низший не будет иметь причины мстить высшему за постоянное презрение и несправедливость.
