– Позволь мне не согласиться с тобой, мой Сократ. Мой духовный сын Карл Маркс нигде не говорил, чтобы товарищ Сталин половину населения заключил в свинарник, называемый ГУЛАГом, посадил им оливы по периметру и назначил жрецов с автоматами. Как и у всех гениев, у Маркса тоже были хорошие и плохие ученики: Каутский был хорошим учеником, Ленин – плохим; ученики хороших учеников: Антонио Грамши и Энрико Берлингуэр – и ученики плохих учеников: Лев Давидович Бронштейн (Иудушка Троцкий) и Иосиф Виссарионович Сталин (Большой Джо). А самый плохой ученик плохого ученика – Мао Дзэдун.
– Меня, мой Демокрит, прославили любимые ученики Платон и Ксенофонт, да и твоему Марксу сомнительную мировую славу снискали именно наилучшие ученики – Ленин и Сталин, а не прозванные «ревизионистами» Бронштейн и Каутский.
– Мой Сократ, твой самый лучший ученик Платон тоже был стихийным марксистом, поскольку сомневался в праве на частную собственность.
– Знаю, знаю я эти безосновательные обвинения, что Платон был коммунистом, а Гераклит – основоположником диамата или марксистом. Вами очень поверхностно прочитаны последние сочинения Платона, по которым делают это заключение, при этом вы не предусматриваете, что после моей смерти я не имел на него большого влияния, однако после реинкарнации в Карла Поппера я тем не менее смог донести до человечества свое главное слово: историей правят плюралистические идеи, а не жесткие марксистские схемы и борьба классов за гегемонию.
– Не получается у нас с тобой беседа, дорогой мой Сократ. Ты не веришь в мою смертельную борьбу классов, а я – в твой феерический плюрализм. Пусть история нас рассудит. даю тебе слово, что, если когда-нибудь удостоюсь свободы, засяду за Карла Поппера и с марксистской позиции посвящу ему один хороший очерк.
Значительную часть нашего политического лагеря составляли престарелые военные преступники. По численности они были вторыми после «демократов», то есть осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду по статье семидесятой Уголовного кодекса Российской Федерации. Тем не менее мы, «демократы», были в меньшинстве, так как гордость администрации и количественное большинство составляли изменники родины, шпионы, террористы и военные преступники. Один из военных преступников Барашевской зоны, украинец Микола Верховенский, во время войны был полицаем, после войны поменял фамилию, стал Верховиным, спустился в одну из донбасских шахт и выдал столько угля, что отхватил звание Героя социалистического труда. Генеральный секретарь КПСС, товарищ Леонид Ильич Брежнев, сам с обильно украшенной медалями грудью, вручил Верховину медаль, советская кинохроника запечатлела этот факт, а потом эта документальная лента предваряла демонстрацию художественных фильмов в кинотеатрах. Когда в родное село Верховенского-Верховина привезли новый фильм, старые соседи узнали своего односельчанина-полицая, и его арестовали спустя 25 лет после окончания войны. Верховный суд Украины лишил его звания Героя и приговорил к расстрелу, но после того, как он шесть месяцев провел в одиночной камере в ожидании исполнения приговора, Верховный Совет СССР помиловал Верховина (наверное, помогло звание Героя труда), заменив высшую меру наказания максимумом того времени – пятнадцатилетним заключением. Именно этот срок Верховин «отсиживал» в нашем политическом лагере в почетной должности повара.
Как только Верховин вышел из нашего лагеря, Фред Филиппович Анаденко обратился ко мне со странным предложением. Русскому киевлянину Анаденко были присущи украинские манеры, одной из которых было обращение ко всем, в том числе и к друзьям, по имени-отчеству. Так что называл он меня не Леван, как все другие русские мои приятели, а Леван Валерьянович, с очень четким ударением на первом слоге имени. Мыстояли в «курилке», провожая из лагеря Верховина последним завистливым взором. Я курил свернутую из клочка «Известий» огромную самокрутку, которую Джони Лашкарашвили, в духе будущих пуристов грузинского языка, называл «твитхвеули».
Похолодало, температура воздуха упала до минус 30 градусов. Анаденко предложил мне прогуляться и обсудить важный вопрос. Прогулка в нашем лагере означала быструю ходьбу от шизо до ворот и обратно. Когда два человека двигались по этому маршруту, все знали, что они обсуждают серьезный вопрос.
Молча пройдя первую половину пути и повернув от ворот обратно, Фред Филиппович спросил:
– Леван Валерьянович, после освобождения Верховина на кухне появилась вакансия, не займешь ли ты место повара, если все осужденные по семидесятой статье «демократы» поддержат тебя?
Предложение было одновременно и неожиданным, и, говоря по правде, в некотором роде оскорбительным, так как кухня не была «нашей» и там работали, то есть набивали себе желудки, только приближенные к администрации шпионы, предатели Родины, террористы и военные преступники. С другой стороны, было ясно, что Анаденко что-то задумал и не собирался оскорблять или проверять меня.
– Вы же знаете, Фред Филиппович, – заговорил в его манере и я, – что кухня – место не для нас. Мне в Тбилиси начальник следственного изолятора, полковник Тариэл Дилибазашвили (простите, не знаю его отчества) и его «добрые люди» не посмели предложить работать в обслуге, и для того ли я проделал столь долгий путь, чтобы в Мордовской АССР, в поселке Барашево Тенгушевского района в угоду желудку подмочить свою репутацию?
– Зря нервничаете, Леван Валерьянович, никто не заставляет вас себя компрометировать. Интересно, почему нельзя, нарушив многолетнюю традицию, запустить на кухню честных людей, которые не станут красть полагаемых нам порций и другому не позволят этого делать?!
– Уж коли так необходим вам добродетельный повар, то почему бы вам самому им не стать? Никто не сомневается в вашей честности, и раз уж вы в космических ракетах разобрались, то как-нибудь и на кухне наведете порядок.
– Вот что значит, что вы молоды и неопытны, Леван Валерьянович! Я ведь сказал, что вашу особу поддержат все осужденные по семидесятой статье заключенные! Но за меня-то кто захочет ратовать, при том что мной на каждого второго заключенного написана и послана жалоба генеральному прокурору СССР Рекункову, копии которых вручены каждому, кого они касаются?
– Я знал только, что вы писали про Фельдмана, съевшего голубя, и что это недопустимо, так как голубь – символ мира, и призывали Рекункова принять меры, – рассеянно процитировал я.
– Еще писал я и о том, что японский шпион, заключенный Кан ЧанХо, употребил в пищу случайно забредшую в зону желтую собаку.
– Символом чего является желтая собака?
– Как можно есть собаку, ведь она друг человека! – сверх меры разволновался обычно спокойный Анаденко.
– Не спорю с вами, Фред Филиппович, я верю, что собака друг человека и есть друзей некрасиво. Однако, во-первых, Кан – кореец и вырос на собачьем мясе, и второе, я верю в дружеское взаиморасположение людей и собак, но ничего не могу сказать о представлениях о дружбе псов, подобных Рекункову.
– Вы великолепно знаете, Леван Валерьянович, что Рекунков не друг мне, имей я таких друзей, меня бы никто не приговорил к семь плюс пять, но генеральный прокурор должен стоять на страже закона, – подчеркнуто холодно и строго объяснил Анаденко.
