…Поднимаясь к эшафоту, Мария пошатнулась, теряя от страха сознание, и Пётр заботливо поддержал её, помогая сделать последний шаг к плахе. Затрепетала Гамильтон, упала на колени перед государем. Но царя уже сменил палач, и голова несчастной покатилась по эшафоту. Историк сообщил подробности: “Великий Петр… поднял голову и почтил ее поцелуем. Так как он считал себя сведущим в анатомии, то при этом случае долгом почел рассказать и объяснить присутствующим различные части в голове; поцеловал ее в другой раз, затем бросил на землю, перекрестился и уехал с места казни”.
Петр вознамерился отдать дань красоте своей очаровательной фрейлины и за гробовой доской, сохранив ее образ для потомков. Прелестная головка Гамильтон, отрубленная катом, по распоряжению императора, была заспиртована и содержалась в отдельном кабинете, а затем была отдана на хранение в Императорскую Академию наук. Царь наказал, чтобы специально отряженный наблюдатель строго поддерживал должный режим хранения. Так все в точности и исполнялось, пока в 1780-е годы президент Российской Академии княгиня Екатерина Дашкова, просматривая счета, не занялась проверкой казенных трат на спирт. Тогда-то ей и указали на ящик, в коем находилась заспиртованная голова Марии. Дашкова не преминула поведать об этом императрице Екатерине II. Голова была принесена, и перед ними предстал нежный профиль и не увядшая прелесть теперь уже мумифицированного лица. Монархиня распорядилась зарыть головку красавицы в землю: в тот век разума и материализма расходовать даром столько горючего ради какой-то там смазливой метрессы казалось никак не рациональным. Уж раскрасавиц-то на Руси Великой пруд пруди! А для Анатомического театра Кунсткамеры сподручнее всякие уроды и монстры.
Ревнуя к Петру Великому. Анна Крамер
Известен “подлинный анекдот” о российском самодержце, записанный академиком Якобом фон Штелиным со слов Анны Ивановны Крамер (1694–1770): “Как Петр Великий в 1704 году, по долговременной осаде, взял, наконец, приступом город Нарву, то разъяренные российские воины не прежде могли быть удержаны от грабежа, пока сам монарх с обнаженною в руке саблею к ним не ворвался, некоторых порубил и, отвлекши от сей ярости, в прежний порядок привел. Потом пошел он в замок, где пред него был приведен пленный шведский генерал Горн. Он в первом гневе дал ему пощечину и сказал ему: “Ты, ты один виною многой напрасно пролитой крови, и давно бы тебе надлежало выставить белое знамя, когда ты ниже вспомогательные войска, ниже другого вспомогательного средства ко спасению города ожидать не мог”. Тогда ударил он окровавленною еще своею саблею по столу по столу и в гневе сказал сии слова: “Смотри мою омоченную не в крови шведов, но россиян шпагу, коею укротил я собственных моих воинов от грабежа внутри города, чтоб бедных жителей спасти от той самой смерти, которой в жертву безрассудное твое упорство их предало”. Анна Крамер, “во время осады жила с родителями своими в Нарве; оттуда пленницею взята в Россию; и по многих жизни переменах была в царском Дворе придворною фрейлиною”. Думается, что это искушенный в элоквенции Штелин придал стилю повествования торжественность и приподнятость, всамделишний же рассказ будущей фрейлины был живым и непосредственным. Однако патетика вполне передает переполнявшее и не оставлявшее Анну всю жизнь чувство неподдельного восхищения Великим Петром. Монарх, положивший в землю каждого пятого россиянина, предстает у нее человеколюбцем, пекущимся о жизни человеческой. И неважно то, что она, тогда десятилетняя девочка, не была очевидицей этой сцены – Анна с удовольствием рассказала с чужих слов о своем кумире, ставшем позднее и главным мужчиной ее жизни.
Может статься, ей сообщил об этом отец, отпрыск старинной немецкой фамилии Бенедикт Крамер, обосновавшийся в Нарве в 1682 году и служивший там городским прокурором. Крамеры происходили из Штендаля (земля Саксония-Анхальт), и один из них, Генрих Крамер, будучи купцом, в 1574 году дерзнул проникнуть в Московию под видом посланника и тем самым навлек на весь свой род опалу Ивана Грозного. И хотя его потомок Иоганн Крамер был не только прощен, но и принят на государеву службу Борисом Годуновым (тот посылал его в Германию для приглашения в Россию искусных мастеров и ученых), семье нарвского прокурора была уготовлена участь прочих шведских военнопленных. Они были отправлены сначала в Вологду, а затем в Казань, где Бенедикт и скончался, оставив отроковицу-дочь круглой сиротой. Он не оставил Анне завидного приданого, зато наградил живым умом, умением снискать доверие окружающих и удивительной способностью всегда держаться на плаву, чему споспешествовали обаяние и неброская, но такая приманчивая красота девушки. Писательница Елена Арсеньева живописует: “Анна Крамер принадлежала к тому виду бесцветных малокровных блондиночек, сильно напоминающих простые неочиненные карандаши, от которых ретивое у мужчин от чего-то очень сильно взыгрывает”. Неудивительно, что ее сразу же заприметил казанский губернатор Петр Апраксин (1659–1728). Историк свидетельствует, что Апраксин, “оценив достоинства” Анны, взял ее к себе в наложницы, а, натешившись вволю, рассудил за благо отправить девицу в Петербург подальше от греха.
Там она оказалась в услужении у генерала Федора Балка (1670–1738), который, втайне от жены, Матрены, настойчиво склонял ее к сожительству. Эта самая Балкша, урожденная Монс, пробовала ею помыкать, но поняв, что не на такую напала, взяла к себе в подруги. Вот уж Матрена насказала о русском царе всякого разного, и о сестре своей Анне Монс, которую тот любил долго и получил от ворот поворот, и о своем с ним кратковременном амуре, и о коронованной маркитантке Екатерине Алексеевне, и о грубом обращении его с женщинами. Анна слушала словоохотливую Балкшу и завидовала самой черной завистью всем, кого удостоил своим вниманием, даже самым мимолетным, этот двухметровый исполин, ворочавший судьбами миллионов.
Образ Петра вырастал для нее до геркулесовых столпов, и своим безошибочным женским чутьем она распознала в нем великого господина, великого человека и великого мужчину. От такого гения, вершившего дела всей Европии, стремительного и порывистого, и самая неприкрытая грубость в радость, в зачет за ее бабье счастье. Вот, рассуждала Анна, мысленно примеряя на себя лавры царицы: бывшая Марта Скавронская, ведь тоже шведская полонянка, и тоже переходила из постели в постель, сначала простого солдата, затем Боура, Шереметева, Меншикова, а вот завидел ее Он, приблизил к себе и возвысил. И верно говорят, что мысли материальны, – сбылось, наконец, то, что она намечтала – царь почтил дом Балков своим присутствием и, со свойственным ему женолюбием, конечно, не мог пройти мимо обворожительной Крамер. Петр каждый свой амур заносил в “постельный реестр” и связь с женщиной рассматривал как государеву службу. Но Анна отдавалась ему так самозабвенно и истово, что даже его, прожженного циника в любви, прожгло сознание: эта вручила ему всю себя, она верная ему рабыня и услужница, на такую всегда можно положиться. И государь ввел ее в свой ближний круг.
И вот уже Крамер определена к фрейлине царицы, Марии Гамильтон, тоже пассии Петра, у коей служит то ли камер-юнгфрау, то ли казначейшей. И фрейлина делает ее закадычной подругой, тайной и явной своей советницей. Она выкладывает Анне то, что никому другому сказать бы не отважилась. Оказывается, как охладел к ней царь-государь, злобное мстительное чувство к нему затаила в себе Мария. Не желала она смириться с тем, что ее вдруг предпочли безродной и неграмотной лифляндской крестьянке Марте, к тому же старшей по возрасту. И чего только ни делала уязвленная камеристка, чтобы все по ее сталось: то о благодетельнице своей монархине сплетню втихомолку пустит, что та, дескать, воск кушает, потому как лицо угрями пошло, то драгоценности и украшения царские у нее скрадет, чтобы самой побойчее выглядеть. А когда все втуне оказалось, пустилась во все тяжкие, меняя кавалеров. И при этом все как будто напоказ выставляла – “шумство”, кутежи, попойки.
