Другая песня “Ах, бедная, ах, что я думала” построена в форме диалога двух влюбленных, объявляющих друг другу о верности и постоянстве. Вслед за признанием женщины (первые строфы) следует монолог “милого”:
Радуюся, что сердцо верная
Я себе получил
И всеи тоски отбыл.
Радость моя неизреченная,
По век я своим почту твоё серцо верное.
Этот дуэт, по-видимому, и пелся на два голоса.
В другом стихотворении Монс остроумно обыгрывает образ “светила”, восходящего к культуре Возрождения и традиционно соотносившегося в немецкой барочной поэзии с прекрасной дамой. Однако апеллирует стихотворец к чувствам, что позволило историку Михаилу Семевскому определить жанр произведения как “сентиментальное послание”:
Вы, чувства, которые мне
Одно несчастье за другим причиняете,
Вы указываете, вы мне восхваляете
Красоту моего светила!
Оно, светило это, мне улыбнулось,
Но вы же, чувства, его затемняете…
Но я же должен думать, что всё моё огорченье
Предопределено, – так бывает в свете.
Достойно внимания и то, что Виллим Иванович, будучи завсегдатаем ассамблей, слагал заздравные стихи, которые пелись, сопровождаемые игрой на мандолине:
Пей, пей чару до конца,
Пусть ни капельки винца
Не останется.
Пили предки наши встарь,
И теперь пьёт русский царь,
Пьёт и не туманится.
Пей же с ним и весь народ
Без устанки круглый год.
Будут пусть все шумными,
И пусть громко в шумстве том
Похваляемся царём,
От вина став умными.
Пусть все помнят на Руси,
Что кому ни подноси,
Всякий выпьет хмельного.
И весельем возгоря,
Будем славить вновь царя.
Поэтическое творчество Монса не было обойдено вниманием российских литературоведов. Помимо приведенной выше оценки Владимира Перетца, отметим Александра Архангельского, назвавшего Монса “едва ли не самым ранним представителем нашей любовной лирики”. По словам же Алексея Веселовского, он – поэт-виршеписатель, перенесший в русский обиход “любовную лирику протестантской Европы”. Александр Пыпин характеризовал стихи Монса как “чувствительные”. Анализ его поэзии содержится и в трудах Павла Сакулина. Тем более странно, что Виллиму Монсу не нашлось место в словарях русских писателей, изданных в последнее время…
О том, как воспринимали стихотворные опусы Монса его современники, дамы, и особенно полуграмотная Екатерина Алексеевна (изъяснявшаяся по-немецки лучше, чем по-русски) – достоверных сведений нет. Видно, однако, что эти стихи льстили ее самолюбию. Уж очень сильно отличался этот политичный камергер от мужского окружения монархини – людей сугубо практического склада, весьма далёких от стихотворства и утончённой куртуазности. (“Пётр и поэзия – это понятия совершенно противоречащие”, – заметил историк Михаил Богословский. Добавим, что из всей музыки царь воспринимал лишь барабанный бой).
Монс открыл коронованной портомое новый мир чувств, доселе ей неведомый. От грубоватой фамильярности Петра, приправленной циничными шутками, до рыцарского почитания её, прекрасной дамы-повелительницы, каким окружил ее Виллим Иванович, – дистанция огромного размера!
Сохранилась цидулка, писанная Монсом на “слободском языке” некоей именитой даме. Сочинена она, как видно, “при дому Катерины Алексеевны”, а потому есть все основания думать, что письмо это и адресовано русской императрице. “Здравствуй, моя государыня, – обращается камергер к своему “светилу”, – кланяюся на письмо и на верном сердце Вашем. И Ваша милость меня неизречно обрадовала письмом своим. И как я прочел письмо от Вашей милости присланное, то я не мог удержать слез своих от жалости, что Ваша милость в печали пребываешь и так сердечно желаешь письма от меня к себе. Ах, счастье мое нечаянное! Рад бы я радоваться об сей счастливой фортуне, только не могу, для того, что сердце мое стиснуто так, что невозможно вытерпеть и слез в себе удержать не могу. Я плакал о том, что Ваше сердце рудой облилось так, как та присланная красная лента облита была слезами. Ах, печальны мне эти вести от Вашей милости, да и печальнее всего мне то, что Ваша милость не веру держишь, и будто мое сердце в радости, а не в тоске по Вашей милости, так как сердце Ваше, в письме дано знать, тоскливое. И я бы рад писать повседневно к Вашей милости, только истинно не могу и не знаю, как зачать писать с великой любви и опаси, чтоб не пронеслось и людям бы не дать знать наше тайное обхожденье. Да прошу и, коли желаешь, Ваша милость, чтобы нам называть друг друга “радостью”, то мы должны друг друга обрадовать, а не опечалить. Да и мне сердечно жаль, что Ваша милость так тоскуешь и напрасно изволишь молодость свою поработить. Верь, Ваша милость; правда, я иноземец, так правда и то, что я Вашей милости раб и на сем свете верный Тебе, государыне сердечной. А остануся и пока жив, остаюся в верности и передаю сердце свое [далее следовало изображение червонного значка, в который с двух сторон врезались две стрелы – Л.Б.]. Прими недостойное мое сердце своими белыми руками и подсоби за тревогу верного и услужливого сердца. Прости, радость моя, со всего света любимая!”
Как мы уже отмечали, что во время “тайного обхожденья” Монса и императрицы, между ней и Петром Великим тоже велась оживленная и шутливая переписка. То была своеобразная игра псевдо-неравной пары – старика, жалующегося на нездоровье, и его молодой жены. Император любил пошутить о своей старости и ее ветрености, но она всегда отвечала шутками, игривыми намеками, говорящими о полной гармонии их интимных отношений. Но и со стороны Петра это была только игра в ревность. На самом деле “Катеринушка” пользовалась у него безграничным доверием.
Однако семейную идиллию императорского семейства, равно как положение “бодрого” камергера, нарушило, в прах обратило подмётное письмо на Высочайшее имя. Оно-то и раскрыло глаза самодержцу на особые “внеслужебные” отношения между Монсом и Екатериной. В качестве доказательства были приложены те самые предерзостные цидулки, кои рассылал наш камергер. И хотя имя дамы – их адресата – не было названо, у императора едва ли возникли сомнения на этот счёт. Историк-публицист Лариса Васильева рисует более живописную картину: “Жива легенда. Петра предупредили анонимкой. Показали Екатерину с Монсом лунной ночью, в беседке”.
9 ноября 1724 года осведомленный голштинский камер-юнкер Фридрих Берхгольц сообщал: “Арестование камергера Монса тем более поразило всех своей неожиданностью, что он ещё накануне вечером ужинал при дворе и долго имел честь разговаривать с императором, не подозревая и тени какой-нибудь немилости. В чём он провинился – покажет время”.
Время летело стремительно быстро. Следствие закончилось уже 15 ноября, причём роль тюремщика и следователя взял на себя сам Пётр. Сказывают, что при первой же встрече с императором Монс упал в обморок и, боясь пыток, готов был согласиться с какими угодно обвинениями. Историк Виктор Белявский говорит о неких “признаниях” камергера, которые “взбесили Петра”, однако считает, что “он все же не бросил тень на императрицу и не выдал своей повелительницы”. И в этом может быть усмотрена определённая культурная позиция, а именно – присущее Монсу рыцарское начало.
