<…> На формалистах лежит печать скороспелого поповства. Они иоанниты
[70]: для них „в начале бе слово“. А для нас в начале было дело. Слово явилось за ним как звуковая тень его»
.
Обвинения были серьёзны, но не смертельны.
Диспуты о литературе в те годы были разные — на некоторых можно было отшутиться.
Чудаков записывал спустя полвека за Шкловским:
«Мы выступали в Тенишевском училище. Почему? Был хороший зал. Кроме того, там однажды пел Шаляпин, — значит, место было известное, пристойное. Выступали втроём. От марксистов выступал Державин
[71]. Он всё время говорил, что защитил диссертацию, а Эйхенбаум нет. Потом он сказал, что формалисты — импотенты. Я сказал: „Спросите у вашей жены“. Она сидела в первом ряду. Поднялся страшный шум. Тынянов махал палкой и хотел кого-то бить. Жена Державина смеялась. А что ей было делать? Или бить меня по морде или смеяться. Было лёгкое время. Сейфуллина кричала: „Вы же умный человек, ведь вы написали ‘Zoo’“. Был грандиозный скандал.
В Москве тоже был скандал. Мы выступали в Колонном зале. От марксистов выступал Бухарин».
Чудаков спросил Шкловского: хорошо ли?
«Хорошо. Мы столько слышали после этого всяких речей, что теперь кажется: хорошо»
.
Как-то Гронский
[72] говорил с трибуны:
— Мы будем бить Шкловского по черепу дубиной, пока он не осознает своих ошибок!..
Тогда Шкловский крикнул с места:
— Вы в лучшем положении, чем я: у вас только дубина, а у меня только череп!..
Луначарского Шкловский как-то обозвал эпигоном. Тот ответил, что Шкловский так молод, что на его хвосте ещё налипла скорлупа от яйца, из которого он вылупился.
— Если я эпигон, то вот скажите сразу, с места, на кого я похож?!
— Вы похожи на редакционную корзину для отвергнутых рукописей.
Луначарский оторопел, но всё же усмехнулся и, кажется, согласился.
Потом стало не до шуток, и вот на одном диспуте Шкловский отвечает своим оппонентам:
— У вас армия и флот, а нас четыре человека. Так чего же вы беспокоитесь?
Глава пятнадцатая
ИПРИТ И ЛИТЕРАТУРА ФАКТА
Ваше интересное письмо из Батума я своевременно получил и тотчас ответил Вам… <… > Вы со Шкловским будто бы состряпали какой-то «дефективный» роман? Прислали бы, сударь!
Горький — Всеволоду Иванову из Неаполя 13 декабря 1925 года
Это история про синтетический роман. Она позволяет мне рассказать одновременно о двух талантливых людях и о халтуре.
Но обо всём по порядку.
Есть два типа соавторства в литературе — один позволяет сохранить индивидуальность в тексте, другой сливает в единое целое всех приложивших руку. Проводя аналогию с социальной антропологией — салатная миска и плавильный котёл. Понятно, что и «Двенадцать стульев», и «Золотой телёнок» сплавлены по всем металлургическим законам. Причём обыватель сразу начинает искать главного в авторской паре — всё дело в том, что обыватель читал записные книжки Ильфа, а Петрова не читал.
Но двумя годами раньше быстрыми и короткими выпусками, подобно пинкертоновским приключениям, выходил роман «Иприт». «Иприт» написали Виктор Шкловский и Всеволод Иванов.
Тогда, в 1925 году, Иванов уже написал свой «Бронепоезд 14–69», а Шкловский вернулся в СССР, будто вышел из окружения. Без ремня и погон, с поднятыми руками. Он сдавался, и всё равно, ожидая сабельного удара, о котором сам много писал, пытался заслужить прощение. Роман этот, «Иприт», перепечатали в наше время — кажется, со всеми грамматическими и смысловыми ошибками.
Сюжет «Иприта» вполне безумен. В СССР отправляется иностранный шпион, целью которого становится химическое производство в городе Ипатьевске. Начинается мировая химическая война — сначала в Индии, а потом её пожар перекидывается на территорию СССР. Капиталисты изобретают бессонный газ, чтобы рабочие производили больше отравляющих веществ. Разрушенная Европа зарастает орешником как чертополохом, будто взятым из романа атамана Петра Краснова «За чертополохом» про будущее большевистской России.
Все советские граждане в «Иприте» ходят лысые, потому что боевые газы накапливаются в волосах.
Герой-попрыгунчик, смесь Бендера и Шельги из «Гиперболоида инженера Гарина» А. Толстого, перемещается по странам и континентам вместе с ручным медведем. И тут авторство вдруг лезет в окна и двери — вот герой спит в лондонских апартаментах, закрыв лицо газетой:
«Ах, дорогой читатель, и никогда-то мы не познакомимся. Где ты? Кто ты? Что думаешь, когда читаешь, как прожил войну и революцию? Заметил ли ты, как спит солдат на войне? Я тебе скажу как, а ты проверь на знакомых. Солдат спит, закрыв голову шинелью, и эта привычка остаётся у него на много лет. Солдат может и ноги оставить незакрытыми, а голову покроет непременно. Почему это — я не знаю. Может быть, он привык спасаться от сора казармы и сырости окопа или ему нужна духота, чтобы легче заснуть… на войне иногда трудно заснуть… не знаю, но я всегда отличу по способу спать окопного солдата.
Словохотов встал, чтобы взять газету и покрыть ею своё лицо»
.
Если кто не угадал, который из соавторов писал это, — тот никогда не читал Шкловского.
При этом соавторы, публикуя части романа с колёс, не заботились вычиткой — вот на одной из страниц шпион Ганс угоняет у советских монахинь велосипед, чтобы скрыться от преследования, а через 16 страниц комиссар Лапушкин произносит, «указывая на подъезжавших монахинь:
— А по-моему, просто дезертир от них. Однако, как похитившего казённый самолёт, имею право арестовать и доставить по принадлежности».
