Сформулировать связное и отчасти убедительное высказывание не значит «выяснить до конца, как это было на самом деле».
Это значит — создать более или менее противоречивое толкование.
Как было «до конца на самом деле с Пушкиным», что там с Лениным?.. Ничего не понятно.
Что было на самом деле с фарисеем и мытарем? Что думает человек, умывающий руки накануне чужого приговора? Что записал сборщик податей Левий Матвей за Иешуа?
Кстати, Булгаков пришёл на похороны Маяковского.
Есть его страшная фотография — в жаркий апрельский день он, весь в чёрном, стоит во дворе Клуба писателей.
История этого снимка долго оставалась детективной — потом оказалось, что снимок, как и несколько других, сделал Илья Ильф.
Для Булгакова, думаю, это был акт примирения с человеком, который в своей пьесе перечислил его среди отживших понятий.
В «Клопе» говорят со сцены: «Сплошной словарь умерших слов… бублики, богема, Булгаков…»
Но Маяковский этим апрельским днём был окончательно мёртв и находился среди совсем иных слов.
Впрочем, человеку, имевшему отношение к литературе и бывшему в то время в Москве, не прийти на эти похороны было невозможно. Гуковский (в пересказе Лидии Гинзбург) говорил: «Если человек нашего поколения… не бродил в своё время в течение недели, взасос твердя строки из „Облака в штанах“, с ним не стоит говорить о литературе».
Но я отвлёкся.
Автора снимков долго искали, об этом есть поучительная история, рассказанная Лидией Яновской
.
Групповые снимки давних времён, сделанные на печальных и радостных мероприятиях, имеют одно важное свойство.
Они напоминают финал одного рассказа Даниила Хармса.
Рассказ этот называется «Связь» и заканчивается вот чем: «После концерта они поехали домой в одном трамвае. Но в трамвае, который ехал за ними, вагоновожатым был тот самый кондуктор, который когда-то продал пальто скрипача на барахолке. И вот они едут поздно вечером по городу: впереди — скрипач и сын хулигана, а за ними вагоновожатый, бывший кондуктор. Они едут и не знают, какая между ними связь, и не узнают до самой смерти».
Люди, которых снимал Ильф, были связаны крепко, они знали, что их связывает.
А связывало их главное искусство того времени — литература.
Но и они не знают, что будет дальше.
Вот следующий снимок из книги «Ильф — фотограф» с такой подписью: «В день похорон Владимира Маяковского 17 апреля 1930. Слева направо: М. Файнзильберг, Е. Петров, В. Катаев, С. Суок-Нарбут, Ю. Олеша, И. Уткин».
Ильф умрёт через семь лет, а его брат Михаил Файнзильберг — через двенадцать. В том же 1942 году погибнет Петров, Катаев проживёт ещё 56 лет и умрёт Героем Социалистического Труда и многих орденов кавалером, а Олеша уйдёт через тридцать — в нищете, временно заслонённый другими именами.
Женщина, сидящая между ними, — Серафима Суок, бывшая женой поэта Владимира Нарбута.
Через четверть века она станет женой Шкловского.
Сам Шкловский ходит тут же, но не догадывается о том, как сложится его семейная жизнь.
Все они понятия не имеют о своих сроках, но чувствуют одно — смерть Маяковского отделяет время прежней литературы от новых времён.
Следующие похороны Маяковского состоялись в 1980-е и в 1990-е годы. Происходили они в газетах и на телевидении — потому что основной массе соотечественников стихи поэта стали менее важны, нежели его интимная жизнь.
Именно благодаря Брикам мы сейчас имеем тот образ Маяковского, который имеем.
Это был тот самый необитаемый остров с мотором, сам подплывший к Куку: открывай, мол, меня! про который рассказывал Шкловский, имея тогда совсем иные обстоятельства — открытие Есенина.
История повторилась, когда письмо Лили Брик легло на стол вождя. Это был именно такой остров, приплывший к Сталину.
Вот он я, говорил этот остров, только скажи, что я — самый лучший и современнейший остров эпохи. Он был очень удобен тем, что уже не мог наделать глупостей.
Многие люди повторяют как заклинание мысль о том, что без письма Брик мы бы не знали Маяковского так, как знаем сейчас
[94].
Однако понятно, что поэт Маяковский был бы всё равно, а вот станции метро «Маяковская» с её немыслимой красотой мозаики и гнутой нержавеющей стали, наверное, не было бы.
Мифология тоже сложна, и никогда не идёт по поведённому пути.
«Идёт много народа, десятки тысяч. Мы не знаем, читали ли они его».
Глава двадцать вторая
МАТВЕЙ КОМАРОВ, ХУДОЖНИК ФЕДОТОВ И ДРУГИЕ
Всякого учителя подстерегают ученики.
Профессор Мэтью Бранд
Первое, что читают у Шкловского сейчас, это «ZOO» и «Сентиментальное путешествие».
Легко полюбить Шкловского сразу и за самое лучшее. Но при прежней власти чтение начиналось с «Повести о художнике Федотове» и «О мастерах старинных», а читать было невозможно. «Повесть о художнике Федотове» было невозможно читать потому, что в ней демократы находят друг друга на мостовых Петербурга, будто рояли в кустах, и произносят монологи, обращаясь не друг к другу, а к читателю-зрителю.
Царь-медный-лоб стоит неподалёку.
Всё напоминает знаменитую гравюру «Парад в Царском Селе». Наличествуют все, и всё обособленно — как на знаменитом американском сорокаминутном виниловом диске «Что должен знать средний американец о Бетховене».
Между тем Шкловскому многое можно простить за одну только фразу в этом романе: «В сторону от наводнения, по небу к дуденгофским высотам, как беженцы с пожитками, бежали горбатые облака».
