Мы – люди простые, – размышляла Эльза. – Можем подождать. Спешить некуда. Люди, думающие, что он не вернется, глубоко заблуждаются, и им будет стыдно за свои мысли».
Газеты заполнены статьями о «Бисмарке». «Он вернется, – убеждала она себя. – Он должен вернуться! И эта проклятая война, которая стала на пути нашего счастья, обязательно закончится».
Самое грустное то, что кресло рядом с ней пустовало. Мэр поднялся и начал речь.
– Уважаемые жених и невеста, – произнес он, в то время как присутствовавшие в зале прятали улыбки. Затем респектабельный господин стал говорить об отечестве, долге перед нацией.
Эльза не слушала его. Эти вещи радио и газеты вдалбливали в голову людей целых восемь лет. Ее мысли были далеко отсюда.
Мэр знал текст наизусть. Это лишало сказанное естественности. Над головой мэра висел портрет Гитлера. Солнечные лучи освещали изображение слева. От этого портрет как бы увеличивался в размере, и казалось, будто человек, чьи изображения вывешивали в каждой гостинице, школе, учреждении, надул щеки.
«Портрет отлично гармонирует с его голосом», – подумала Эльза.
Затем она снова в мыслях вернулась к происходящей церемонии и заставила себя вслушаться в слова мэра.
Впервые в жизни она расписалась как Линк. Потом обняла свекровь и свекра.
В этот момент Эльза Биркен не могла знать, что, не будучи еще женой, стала вдовой. Она вышла замуж за покойника задолго до того, как в ходе войны возникла мода связывать себя узами брака с погибшими…
Сначала Лаухсу, Линку и Мессмеру показалось, что наверху не так уж плохо. Проходы в надстройке освещались и были освобождены от всего лишнего. Не было ни беспорядка, ни паники. Затем они увидели первых раненых, протискивавшихся сквозь деформированные люки. Стали привыкать к дыму и вони. Спотыкаясь о различные предметы и спутанные провода, преодолевали темноту и страх, научились без страха переступать через трупы. Представший хаос ошеломил их.
На одной из верхних палуб они обнаружили матроса, беспомощно жавшегося к переборке.
– Что с тобой, братец? – спросил Лаухс.
– Оторвало обе стопы.
– Потерпи. Мы отнесем тебя в перевязочный пункт.
– Перевязочный пункт? – застонал матрос. – От него ничего не осталось.
– Вздор. Если останешься здесь, помрешь.
– Я хочу умереть.
Они протащили матроса несколько метров, но он отчаянно сопротивлялся.
– Оставьте его, – сказал наконец Лаухс.
Вскоре они осознали, насколько прав был раненый матрос…
Приятели наткнулись на пункт экстренной перевязки. Лаухс подошел к старшему и спросил:
– Куда нам идти?
– Идите куда хотите, – неласково ответил врач. Он работал в одной рубашке. Волосы свешивались на лицо. Он тяжело дышал и ругался. Но во время разговора с ранеными его голос вмиг преображался, становясь мягким и деликатным. Приятели чувствовали себя неловко, старались смотреть в сторону, но не могли сдержать слез.
– Не могу больше выносить это, – пожаловался Линк. – Не могу сделать и шагу. Не могу больше видеть это. Нужно кончать! Кончать с этим сумасшествием!
– Возьми себя в руки, – осадил его Мессмер.
– Не могу, – стонал Линк.
Орудия англичан вновь открыли огонь. Кто-то размахивал факелом.
– Аварийное освещение сейчас включат, – сообщил старшина.
– Сколько у нас осталось морфия? – поинтересовался врач. – Оставьте его там, где лежит, он мертв. Идите, не стойте здесь, как мумии, – заорал он на Мессмера в следующий момент. – Уберите его отсюда!
– Куда?
– Где не будет мешать!
Линк едва себя сдерживал. Мессмер кричал на него, но он не обращал внимания. Затем включили аварийное освещение. Старшина что-то бормотал себе под нос. Он не осознавал, что повторяет слова молитвы. Так продолжалось до тех пор, пока сказанное не приобрело смысл для него самого и окружающих. Он испугался собственного голоса, замолчал, будто смутившись, затем заговорил громко и внятно:
– Отец наш Небесный, да светится имя Твое…
Вскрикнул раненый. Пронзительно. Отчаянно.
– Нет, – кричал он, – не дам отрезать ногу!
– Да придет царствие Твое на Земле, как в Небесах…
Разорвался снаряд. Взрыв. Крики. Столпотворение. Ругань.
– Заткнись! – напустился Мессмер на старшину. – Заткнись!
– Оставь его в покое! – шикнул Лаухс.
– Дай нам хлеб насущный днесь, прости нам наши грехи, как мы прощаем грешников.
– Он доведет нас до сумасшествия, – не унимался Мессмер.
Но он оставался в меньшинстве. Насмешки, страх, стыд улетучились. Раненые стонали, снаружи слышались хриплые команды. Но в одно мгновение все возвысились над происходящим. Тесный перевязочный пункт превратился в место богослужения. Молитва звучала в смрадной атмосфере помещения. Над страхом, над смертью. Над всем этим адом…
– Не вводи нас в искушение, но отврати от нас зло. Аминь.
Голос Линка звучал тверже. Мессмер вдруг разразился негодованием:
– Не забывай, что церковь благословляет вооружение обеих сторон!
Лаухс обнял его плечи. Этот гуляка, чьи представления о жизни находились между выпивкой и доступными женщинами, едой и весельем, преодолел себя и пытался увлечь за собой других своим самообладанием и голосом.
– Послушай, если Бог существует, то однажды у тех, кто виноват во всем этом, отсохнут в наказание руки. Будь уверен, – сказал Лаухс, повернувшись к Линку. – Ты со мной?
– Да, – ответил тот.
Все случилось в один миг. Лаухс шел первым, за ним Линк и Мессмер. Они преодолели себя.
– Сюда, – сказал Лаухс. – Пожалуй, начнем отсюда.
Они собрались вместе. В их сторону с воем летел снаряд. Все бросились ничком на палубу. Снаряд угодил как раз между ними. Прямое попадание.
Трое матросов из машинного отделения, изъявивших желание помочь сослуживцам, сами уже в помощи не нуждались.
Старший матрос Пенцлау относился к тем членам экипажа, которые больше не искали убежища, а сидели с отсутствующими взглядами, ожидая неизбежного конца. Он опустился на палубу рядом с трупом, лег на спину, закрыл глаза, стал прислушиваться к грохоту взрывов. Но пока смерть косила его товарищей, искавших убежище, он был защищен от осколков, по крайней мере на время.
Как оказался на палубе, он не помнил. Смотрел на все как сквозь какую-то пелену. Обо что-то спотыкался, услышав команды, не реагировал на них. Он не без отвращения научился перешагивать через трупы. Найдя свободное место, стал ожидать конца. Пенцлау никогда не задумывался о войне. Пройдя подготовку, он был сразу направлен на «Бисмарк» и, подобно сослуживцам, позволил забить себе голову нацистской пропагандой. Вообще он ничего не имел против англичан, и это естественно, так как информацией о них почти не обладал. Ужасные истории, публиковавшиеся для таких, как он, обывателей в газетах, оставляли его равнодушным. Как правило, он даже не читал их.
