Медленно пробираясь в недра бетонного лабиринта, саперы всякий раз прижимались к стенам, ожидая взрывов. Как только взрывом срывало очередную дверь, они тут же бросали ручные гранаты в дымящую брешь, а потом короткое время дожидались, пока рассеется дым. Вдоль проходов лежали убитые враги, смешавшиеся в беспорядке в темноте и неразберихе, и эта ужасная сцена становилась еще более неестественной при виде противогазов, надетых уже убитыми и умирающими.
В оглушающей близости продолжали рваться ручные гранаты; в замкнутых пространствах трещали пистолетные выстрелы. Врывавшихся в отсек атакующих встречал грохот закрывавшихся очередных комплектов стальных дверей, и все начиналось сначала. И это продолжалось час за часом, пока штурмовые отряды не проникли в глубь крепости и не приблизились к командному пункту.
Советское военно-морское командование приказало защитникам сражаться до последнего человека – никакой сдачи в плен. Вражеский радист передавал вице-адмиралу Октябрьскому в бункер, находившийся возле Севастопольской гавани: «Немцы колотят в дверь, требуя нашей сдачи. Мы уже не в состоянии открывать заслонки для ведения огня, нас осталось лишь 46 человек».
Полчаса спустя русские послали другую радиограмму: «Нас осталось 22 человека, готовимся подорваться и прекращаем связь – прощайте!»
Итак, наступил конец. Сердце крепости уничтожило себя, когда враг был у дверей, и сражение за форт «Максим Горький I» было завершено. Из всего состава более чем тысяча защитников к нам в плен попало только 40 человек со слишком тяжелыми ранениями, чтобы продолжать сопротивление.
Крепость «Максим Горький» пала в 16.45. С взятием этой могучей батареи самая мощная вражеская крепость на северном фронте Севастополя оказалась в наших руках. Становой хребет вражеской обороны был сломан, и этим вечером наши самые передовые части стояли на позиции «Шишкова».
В дневное время видимость на поле боя часто ухудшалась из-за бомбовых налетов нашей авиации. Наблюдательный пункт 1-го артиллерийского батальона находился на высоте 200 метров к востоку от противотанкового рва. 3-я батарея сменила позиции и примерно в 6.00 вновь была готова к бою к северо-востоку от Нойхаузских высот.
Находясь на Ольберге, я заметил «Юнкерс-88», который получил серьезное повреждение, попав под обстрел вражеской зенитной батареи. Один из его моторов был охвачен пламенем, и самолет кругами медленно снижался в северном направлении, прочерчивая черным дымным шлейфом свой курс в небе. Когда самолет все еще находился над вражеской территорией, мне показалось, что из его хвоста выпал и пролетел небольшое расстояние какой-то предмет. Внезапно в небе появилась белая точка, все возраставшая в размерах, пока не стало возможным разглядеть белый парашют, который плавно несло к земле. Он с каждой секундой становился крупнее, пока не стало ясно, что он спускается прямо на нас.
Ветер нес летчика на нас, но вражеские зенитные батареи и советские пехотинцы открыли огонь по медленно снижавшемуся парашютисту. Два наших пулеметных расчета бросились к орудию и стали опустошать ленту за лентой в направлении русских позиций, стремясь подавить вражеский огонь. Направляемые передовыми наблюдателями, мы открыли огонь из ПТО по вражеским позициям бризантными снарядами, а за этим стали стрелять минометы, добавив грохоту, пока летчик спускался с неба. Своим огнем мы заставили вражеские пушки замолчать на 20—30 секунд перед тем, как парашют закачался над нашей позицией, и летчик благополучно приземлился в безопасности позади наших окопов на изрешеченном пулями парашюте. Несколько солдат бросились к тому месту и помогли ему подняться на ноги. Тяжело дыша, он поблагодарил нас в перерывах между вздохами и успокоил своих спасателей, что он не ранен, но невероятно счастлив, что сумел выжить в этой жуткой переделке и избежать пленения, потому что русские сидели в своих окопах всего лишь в 100 метрах отсюда.
В другом случае один из наших офицеров, недавно переведенный в роту на замену, утверждал, что до призыва на службу был профессиональным танцором. Он очень гордился своей физической формой, выправкой и всегда вел себя с крайней осторожностью, стараясь не пораниться или не подвергнуться опасности без нужды. Как-то днем снарядный осколок срезал заметную часть его носа, и, пока я перевязывал его рану, он заявил о намерении добиваться государственной пенсии по инвалидности, потому что был уверен, что с таким обезображенным лицом его карьера танцора кончена.
Мы редко сталкивались с такими случаями, когда только что прибывшие на фронт принимались тайком ползать вдоль насыпей, высовывая руки выше верхнего края бруствера в надежде заработать отпуск с фронта в связи с ранением. В такой обстановке солидные, надежные граждане иногда вели себя непредсказуемым и странным образом, приобретая себе репутацию, о которой невозможно было бы подумать в нормальной жизни.
Ряды пехотных рот все редели. Днем мы изнемогали от духоты и зноя, и ночи приносили мало облегчения. Мы выживали только за счет сигарет, холодного кофе, чая и скудного боевого пайка, который ежедневно выдавался тем, кто находился на передовых линиях. Нечего было и думать о том, чтобы регулярно умываться или бриться. Меловая почва, как губка, впитывала любую дождевую влагу, а там, где в зимние месяцы бежали чистые ручьи, теперь были лишь абсолютно сухие русла из затвердевшей, красно-коричневой потрескавшейся глины.
Требования, предъявляемые к солдатам во фронтовых окопах, достигали нечеловеческого уровня. Во многих случаях мы со своим ПТО не могли вступить в бой с врагом из-за жуткой местности, непроходимой для всех, кроме пехоты, с трудом пробиравшейся пешком вперед. Почти все советские траншеи и оборонительные сооружения приходилось брать в отдельности силами пехоты и саперов, которые медленно прокладывали себе дорогу через местность, изрезанную оврагами, густо заросшую кустами и пронизанную угрозой взрыва вражеских мин. Завяжется бой с врагом, позиция будет взята с потерями для обеих сторон, а солдаты будут штурмовать следующий объект.
Я получил задание оборонять дорогу, ведущую к Мекензиевым Горам позади Нойхаузских высот. В темное время суток, когда продвижение вперед временно приостанавливалось, мы помогали пехотным взводам перетаскивать вперед боеприпасы и относить в тыл раненых.
Ночью с 16 на 17 июня, находясь в штабе II батальона 437-го полка, я в последний раз увиделся с гауптманом Бернхартом. На следующий день он был убит в бою, штурмуя позиции к западу от Нойхаузских высот.
Убитые с обеих сторон во множестве лежали в оврагах, и из-за опасности огня вражеских снайперов их нельзя было убрать для захоронения. Скоро к удушающей жаре добавился тошнотворно-сладкий запах разлагающейся плоти, и всего через несколько дней трупы раздуло до такой степени, что стали рваться швы на мундирах. Лица и руки погибших стали черными, руки неподвижно простирались в небо, придавая трупам еще более жуткий вид.
Армейский санитар сновал между окопами, посыпая хлором трупы в доблестной попытке заглушить вонь и оттянуть вспышку инфекционных заболеваний. Несмотря на то что многие месяцы жил под постоянной угрозой смерти, я никогда не мог пройти мимо оврагов с подветренной стороны, чтобы к горлу не наступала тошнота.
