Парад заканчивается, музыка в конце концов стихает, и толпа, получившая надлежащее впечатление, начинает расходиться. И тут на отдалении от величественного парада в поле зрения появляется оборванный солдат – один из извечных ефрейторов. Его потрескавшиеся и изношенные сапоги свидетельствуют о расстоянии, которое он прошагал из степей России. В изорванной и выцветшей форме, дополненной кусочками русского военного снаряжения, он щеголяет недельной давности щетиной и нагружен противогазом, шанцевым инструментом, котелком, плащ-палаткой, винтовкой и ручными гранатами. Потертые и измятые боевые ленточки, приколотые к мундиру, говорят о многочисленных боях и ранениях, им полученных. На подходе к Бранденбургским воротам его останавливают и спрашивают, какой вклад он внес в победу. Он качает головой, лицо выражает замешательство, и следует ответ: «Нике понимаю!» Он, единственный уцелевший из разбитых пехотных полков, сражаясь в течение долгих лет на Восточном фронте, забыл немецкий язык.
Старые ефрейторы в случае ранения или, реже, выхода из строя по болезни изо всех сил стараются избежать отправки в запасную роту или в другую, вновь формируемую часть. По своему опыту они знают, что у них больше шансов выжить в своей старой части, где все знают друг друга и знают, от кого зависит их жизнь. Отдельные части были укомплектованы из офицеров и унтер-офицеров, вместе за долгие годы на фронте испытавших лишения и страх, и для них то, что они вдруг оказались оторванными от привычного окружения и знакомых лиц, могло произвести травмирующий эффект. При каждой потере испытанного в сражении бойца часто эту брешь можно заполнить лишь персоналом из тыловиков, штабистов или частей люфтваффе, у которых либо малый, либо вообще никакого боевого опыта службы в пехоте. И когда сокращались ряды старых ветеранов-ефрейторов, соответственно, росли потери среди молодых солдат.
Как-то вскоре после того, как нас сменили на передовой, к нам прислали группу резерва. Какой-то фельдфебель привел солдат в их новую роту, и, как обычно, я побеседовал с новичками, спросив у каждого из них имя, профессию, чем занимался в прошлом и т. д. Среди них было четыре солдата из Эльзаса, и один, невысокий крепкий ефрейтор, смутно показался мне знакомым. До меня вдруг дошло, что это тот самый «кухонный бык» из запасного батальона, где я получил основную подготовку, будучи новобранцем.
Я спросил его, служил ли он когда-либо в противотанковой роте в Дармштадте, и он с радостью ответил: «Да, господин лейтенант!» Далее я попросил его зайти потом ко мне в штаб роты. Он прибыл в назначенное время, одетый по полной боевой форме, включая противогаз и шлем. Поначалу я дал ему расслабиться, заведя легкий разговор, а потом поведал ему, что в прошлом я был рекрутом под его командой. Он тут же превратился весь во внимание, а на лице появилось выражение боли, когда я стал вспоминать о многочисленных случаях преследований и устных оскорблений, которые мы с товарищами испытали во время его опеки.
Я особо упомянул один интересный инцидент, когда он заметил две маленькие засохшие капли кофе на большом алюминиевом бидоне из-под кофе, который мне довелось чистить. После этого он стал меня поносить, оскорблять, и я узнал обо всей важности чистоты для благополучия армии. Остаток дня я был вынужден провести за чисткой кухонной утвари до тех пор, пока он не удовлетворился состоянием каждого предмета. Тут я похлопал его по плечу, доставив ему огромное облегчение, и обратил внимание на то, каким невероятным испытаниям приходится подвергаться, прежде чем стать солдатом. Он проявил себя смелым и очень надежным бойцом этой роты.
22 июля русские превосходящими силами атаковали Заппенкопф, и нас бросили в бой как полковой резерв, чтобы залатать брешь от прорыва. В ходе суровых боев один двадцатилетний эльзасец был тяжело ранен, отчего потом скончался, пока его несли в полковой госпиталь. Тем же вечером его взводный фельдфебель собрал все личные вещи солдата. Уже установилось правило, что надо отделять вещи, которые следует отправлять родственникам погибшего, от тех, которые семье не потребуются. Выполняя эти неприятные обязанности, этот фельдфебель подошел ко мне и попросил разговора наедине. И вручил мне письмо, написанное матерью погибшего солдата:
«Наш дорогой сын, вот тебя отправили в далекую Россию как немецкого солдата. Придет во Франции для нас время, когда солнце вновь засияет. Мы слышали, что русские очень хорошо обращаются с эльзасцами. Соседка мне рассказывала, что написала своему мужу, умоляя его сдаться в русский плен. Бросай свою винтовку и уходи к русским. Наверняка они с тобой хорошо обойдутся».
Далее шли слова, какие пишут обезумевшие матери своим сыновьям, воюющим вдалеке от дома. Оставив это письмо на мое попечение, фельдфебель молча удалился. Моим долгом было передать это письмо вверх по команде. Но я этого не сделал, хотя было совершенно очевидно, что автор письма не верила и не желала «окончательной победы» для Германии. Также было совершенно ясно, что мать солдата была готова рисковать даже собственной жизнью, чтобы спасти своего сына от судьбы, которая выпала столь многим на Восточном фронте. Я принял сознательное решение не добавлять дополнительных трудностей семье солдата. Тот факт, что недовольная мать в Эльзасе не поддерживала военных усилий Германии или нашу политическую систему, наверняка не решал вопроса нашей победы или поражения в этом воюющем мире. Потеряв сына, она уже пострадала куда больше, чем может вынести мать.
28 августа 1943 г. я отмечал свой двадцать третий день рождения на операционном столе полевого госпиталя. В верхнюю часть левой руки попал осколок от снаряда, пущенного русской артиллерийской батареей южнее Ладожского озера. Несмотря на поверхностную медицинскую обработку, в рану проникла инфекция, и возникло подозрение, что зазубренная сталь занесла вместе с собой в рану кусочки моей формы. Осмотрев рану, полковой хирург доктор Хегер распорядился сделать операцию, для которой использовал анестезию. Эта анестезия, как утверждали, вводит пациента в транс, в котором тот честно отвечает на все задаваемые ему вопросы.
Придя в себя, я узнал, что собралось много моих товарищей по полку – Фриц Шмидт, Буке, Дойшель, Рех и другие, – желавших лицезреть эффективность сыворотки правды. Доктор Хегер поддакивал, а они выглядели очень убедительно, рассказывая мне невероятные вещи, которые я говорил, находясь под воздействием этого средства. Неудивительно, что большинство задававшихся вопросов касалось некоторого опыта в обращении с женщинами. Во избежание таких обычных последствий анестезии, как тошнота и рвота, мне дали бутылку вишневой наливки с расчетом, что я поделюсь ею со всеми присутствующими. Вечер выпивки и пения прерывался лишь новыми шутками и слухами, которых сейчас было множество – конечно, на мой счет, – касавшихся моей предполагаемой общественной жизни, как это выявилось во время операции.
Несмотря на боль и повышенную температуру от ранения, я оставался в своей части до того момента, пока несколько дней спустя не пришел приказ на отпуск. Скоро я поехал домой в сопровождении доктора Хегера и капитана Деделя. В конце нашего отпуска мы встретились, как и намечали, в Любани, где сели на поезд, который увез нас обратно в наш полк в глубине Советской России.
