С летних месяцев вступил в силу широко распространенный запрет на отпуска. Поездка в Германию уже не разрешалась, возможно, по причине массового уничтожения наших городов и индустриальных центров бомбардировщиками союзников, что было очевидно во всех плотно заселенных районах. Этот запрет действовал в Курляндской армии, но исключение составляли бойцы, имевшие особые заслуги, включая уничтожение вражеского танка средствами ближнего боя. Последние по определению были ограничены специальными противотанковыми кумулятивными зарядами, минами и фаустпатронами. В этих особых случаях мог быть разрешен домашний отпуск.
На следующий день, 3 января, в сопровождении четырех бойцов – фельдфебеля, двух ефрейторов и младшего ефрейтора – я взошел на борт рыболовного судна, которое было мобилизовано на службу военно-морскому флоту в порту Либавы, и скоро мы поплыли по Балтике на запад, на родину. В моем альпийском рюкзаке были немногие личные вещи и кусок копченой конины в качестве моего дорожного пайка на время путешествия. Я также аккуратно уложил написанную маслом картину моей защитницы-Мадонны, которая оставалась со мной с момента отступления из Пикеляя.
Мы шли в древний портовый город Данциг, куда прибыли после восьмичасового перехода через Балтику, обошедшегося без происшествий. Там ночью мы сошли с судна и, устроившись в гостинице «Штеттинер-Хоф», на следующее утро начали свой путь домой в Южную Германию и к Рейну. По дороге мы своими глазами видели уничтоженные города и заводы; мы ощутили безнадежность народа, невинных людей, которые страдали за безрассудство других, боль женщин и детей, кого нам полагалось защищать в окопах Курляндии. Осознание того, что наши родные и другие люди живут в ежедневном ужасе бомбежек, не оставило в нас места радости от возвращения домой. Мы ускользнули из одного ада, чтобы очутиться в другом, в иной форме чистилища, где наш личный риск столкновения с врагом был незначителен; однако мы были бессильны остановить эти волны бомбардировщиков, безнаказанно пролетавших над нами. Тут не возьмешь в руки фаустпатрон или винтовку и не отбросишь врага. Можно было лишь безнадежно ожидать.
Было мало радости в пребывании вдали от привычного окружения. Навестив своего отца, я получил представление о размахе дьявольских действий, которые наши лидеры творили с миром. Мой отец, служивший чиновником в полиции, поделился со мной своими вопросами и предположениями о судьбе наших сограждан, считавшихся нашими руководителями в коричневом «нежелательными». Он рассказывал о многочисленных справках о смерти людей, которых правительство лишило свободы, полученных в прошлые месяцы из различных правительственных учреждений, иногда сопровождавшиеся скудными личными вещами умершего человека.
– Просто невозможно, – говорил он мне доверительно, – чтобы так много людей могло умереть от сердечной недостаточности. Происходит что-то ужасное.
Это наблюдение вместе с более неуловимыми признаками, случайно замечаемыми в нашей повседневной жизни, помогало раскрывать преступления, совершенные правительством, которые оно не могло отрицать.
Я был потрясен при виде разрушений, выпавших на долю города Штутгарта. Привыкнув на Восточном фронте к зрелищу сожженных деревень и уничтоженных заводов, я все-таки с болью смотрел, как целые жилые массивы были превращены в чернеющие груды развалин. Приняв на себя особенно тяжелый удар в серии бомбежек сентября 1944 г., большая часть Штутгарта лежала в руинах. Резиденция бывшей королевской фамилии Вюртембергов, Новый дворец, был полностью разрушен, и сквозь зияющие, разбитые окна были видны когда-то элегантные занавеси, теперь колышущиеся под ветром, свистевшим посреди мрачных руин. По всему городу занимались расчисткой улиц и сооружений рабочие отряды, состоявшие из военнопленных, групп гитлерюгенда и мобилизованных иностранных рабочих. На зданиях и перекрестках были развешаны плакаты с предупреждениями, что грабители будут расстреляны. Фотографирование каких-либо разрушений было строго запрещено и сурово каралось. Город, знакомый мне по дням моей юности, исчез в ужасной груде пепла и обломков.
Я съездил в город Дорнштеттин, чтобы увидеться с дедушкой и бабушкой, и был рад тому, что отдаленные города и деревни все еще целы, относительно не затронуты катастрофой, обрушившейся на большие города. Довольный тем, что увидел родственников, я сел на пригородную электричку, направлявшуюся в Мулакер. По пути нас атаковал одинокий американский истребитель-бомбардировщик, который расстрелял весь медленно двигавшийся беззащитный поезд. Своим огнем самолет вывел из строя локомотив, который со скрежетом медленно остановился, пуская огромными клубами к небу пар и дым. Охваченные паникой пассажиры бежали из вагонов в поисках укрытия на местности, а в это время самолет лег на крыло и с ревущим мотором пошел на второй заход, продолжая обстрел. Я пытался помочь нескольким пассажирам сойти с поезда, но сам бросился на землю, когда над головой пронесся самолет, грохоча пулеметами. И на бреющем полете самолет снова безнаказанно нанес удар по локомотиву.
Через несколько секунд налет завершился. Я пережил свою первую и единственную встречу с американским неприятелем и на своей родной земле. Чудом лишь немногие из пассажиров получили легкие ранения, и через несколько часов мы могли вновь продолжать свое путешествие.
В первые дни февраля я явился в штаб, который из Штутгарта был переведен в Людвигсбург. Надо было отметить свое возвращение из отпуска и тем самым обеспечить возвращение в часть в Курляндии. За первым столом в дежурной комнате меня встретил штабс-фельдфебель, хорошо отозвавшийся о моих наградах. Узнав, что я возвращаюсь из отпуска и поеду назад в свою дивизию в Курляндию, он заметил, что мой фронтовой опыт, особенно ближнего боя против вражеской бронетехники, нашел бы здесь более подходящее применение. Он добавил, что собираются инструкторы с таким опытом для использования обучению членов гитлерюгенда обращению и тактике ведения боев с фаустпатронами, поскольку неизбежно вторжение западных союзников в Германию.
Предложение обучать пятнадцати– и шестнадцатилетних юнцов бою с вражескими танками заставило похолодеть мою кровь. Я придерживался твердого убеждения, что, несмотря на нашу военную ситуацию, посылать детей на верную смерть в ближний бой с фаустпатроном на плече бессмысленно и равносильно убийству. Кроме того, такие меры не повлияют или почти не повлияют на продвижение танков решительного и закаленного врага.
Должно быть, штабс-фельдфебель почувствовал мое возмущение от этого предложения и добавил, что я могу понадобиться и на Западном фронте, где англо-американские войска прорывают оборону рейха. Я поинтересовался ситуацией на Востоке, и он мне сообщил, что Советы уже прорвали оборону Одербрюха. И тогда я ответил, что мне нужна моя дивизия в Курляндии и что я должен вернуться в свою часть.
8 февраля отец проводил меня на Штутгартский вокзал, где перед тем, как сесть в поезд, какой-то молодой сотрудник Красного Креста угостил меня чашкой кофе. Поезд вез меня через разрушенную страну с периодическими остановками, отчего вся поездка затянулась примерно до 20 часов. В Берлине меня чуть не задержали офицеры из штаба военного округа V и не отправили на фронт на Верхнем Рейне, где была крайняя нужда в подкреплениях, чтобы остановить американское наступление. Другие офицеры приказали мне отправиться на Одерский фронт. Решив вернуться в свою дивизию, я отказался подчиниться этим приказам. Я хотел закончить эту войну вместе с теми, с кем я так много пережил, со своими старыми друзьями и товарищами.
