Однако ничего не всплывает.
– Могу я осмотреть ее комнату?
– Конечно.
На потолках коридоров, по которым мы идем, с интервалом в десять метров установлены видеокамеры. Насколько я понимаю, любой путь к комнате Лауры пересекает поле зрения по крайней мере семи из них. Что ж, семь инфохамелеонов вполне уложились бы в бюджет серьезного похитителя – каждый из этих роботов величиной с булавочную головку перехватил бы сигнал одной из камер, записал бы последовательность битов в одном кадре, изображающем пустой коридор, а затем стал бы непрерывно забивать этим кадром все сообщения данной камеры. В начале и в конце передачи этих фальшивых изображений могли возникнуть еле заметные высокочастотные помехи, но цифровые фильтры автоматически отсекают шум, так что просматривать запись бесполезно. А единственный способ выяснить, были ли вообще инфохамелеоны, – это исследовать под электронным микроскопом сотни метров оптического кабеля в поисках микроповреждений в тех местах, где произошло подключение.
Ничуть не сложнее справиться и с дистанционно управляемым дверным замком.
Сама комната невелика, мебели мало. На одной из стен бодрая глянцевитая роспись с цветами и птицами. Лично я едва ли хотел бы каждое утро видеть перед собой нечто подобное, но мне трудно судить, как к ней относилась Лаура. Над кроватью большое окно, наглухо вделанное в стену, – оно явно не предназначено для того, чтобы его открывали. Вместо стекла сверхпрочный пластик, который легко выдержит даже пулю, однако при помощи соответствующих инструментов его могли разрезать, а затем восстановить, не оставив видимых следов. Я вынимаю карманный фотоаппарат и делаю снимок окна в поляризованном свете лазерной вспышки, получаю карту напряжений в условных цветах, но все контуры выглядят очень гладко, ничто не указывает на скрытые дефекты.
По правде говоря, я не могу сделать здесь ничего такого, чего бы уже не сделали, причем раньше и лучше, полицейские эксперты. Ковер, естественно, голографировали в поисках отпечатков ног, а затем пылесосом извлекли из него все мельчайшие биочастицы. Постельное белье отправили на анализ, а почву за окном просеяли и промыли. Но теперь, по крайней мере, у меня в голове есть четкий образ самой комнаты, а это хорошая декорация для любого сценария, который мог быть разыгран в ту ночь. Доктор Чень сопровождает меня обратно в холл.
– Могу я задать вам один вопрос вне связи с похищением Лауры?
– А именно?
– Много ли у вас пациентов со «страхом Пузыря»?
Она смеется и качает головой:
– Ни одного. «Страх Пузыря» совсем вышел из моды.
* * *
Благодаря моим связям в профессиональной среде некоторые вещи мне удается выяснить без всякого труда.
Марте Эндрюс тридцать девять лет, она работает системным аналитиком в фирме «Вестрэйл». Разведена, содержит двоих сыновей. Вполне рядовые доходы, и рядовые долги. Она является собственником сорока двух процентов дешевой двухкомнатной квартиры. Институту Хильгеманна она платила из специального фонда, который родители завещали ей в управление – отец умер три года назад, мать годом позже. Неподходящий объект для вымогательства.
Пока что наиболее правдоподобной представляется гипотеза похищения по ошибке. Хотя это и не очень согласуется с высоким профессиональным уровнем операции, но, как известно, накладки бывают у всех. Чтобы дальше разрабатывать эту версию, мне необходим список пациентов Института Хильгеманна. Более подробная информация о сотрудниках тоже не помешает.
Я звоню хакерам, к чьим услугам обычно прибегаю в таких случаях.
Гудки вызова гулко звучат где-то в глубине моего черепа, словно в пустой комнате. Очевидно, психологи из «Нейрокомм» выбрали такую странную акустику для того, чтобы создать у пользователя ощущение полной конфиденциальности, но у меня она вызывает лишь клаустрофобию. Одновременно мое зрение становится черно-белым – видимо, чтобы меньше отвлекаться; еще один дурацкий трюк.
Белла, как всегда, отвечает после четвертого гудка. Ее лицо парит где-то в метре от меня, удивительно живое на фоне серой реальности, как будто выхваченное из тьмы лучом волшебной лампы. С холодной улыбкой она говорит:
– Рада тебя видеть, Эндрю. Чем могу быть полезна?
Эндрю – это имя, которое я использую для одной из масок «Шифроклерка». Ее собственный синтезированный облик тоже может быть не чем иным, как маской, повторяющей слова и интонации моего реального собеседника. Вполне возможно также, что собеседник вообще не человек, а машина – скажем, чересчур изысканный автоответчик или компьютерная система, практически самостоятельно занимающаяся хакерством. Мне совершенно безразлично, кто или что в действительности Белла; главное, что она/он/оно/они умеют отыскивать нужную мне информацию.
– Институт Хильгеманна, Пертское отделение. Истории болезни всех пациентов и личные дела сотрудников.
– Начиная с какого времени?
– Ну... за последние тридцать лет, если они еще не в архиве. В архив залезать не надо, это слишком дорого для меня.
Она кивает:
– Две тысячи долларов.
Я знаю, что торговаться бесполезно:
– Отлично.
– Перезвони через четыре часа. Твой пароль – «Парадигма».
Пока комната вновь обретает свои нормальные краски, я вдруг осознаю, что две тысячи долларов – это очень много для Марты Эндрюс, не говоря уж о пятнадцати тысячах полученного мной аванса. Разумеется, если ее адвокаты уверены в крупном гонораре, составляющем большой процент от суммы иска, пятнадцать тысяч для них пустяки, а их желание остаться анонимными заказчиками вполне невинно, ведь и я использую маску и псевдоним, имея дело с Беллой – когда твои партнеры нарушают закон, есть смысл подстраховаться против обвинений в преступном сговоре.
Поговорить с Мартой? Не вижу, чем это может огорчить ее адвокатов, а если она сама наняла меня (ведь нельзя исключать, что ее финансы таят в себе неведомые глубины) – что ж, значит, она сознательно предпочла анонимность возможности запретить мне общаться с ней.
В сущности, у меня нет выбора. Я должен действовать так, будто мне безразлично, кто мой клиент. Хотя на самом деле именно это меня больше всего интересует – во всяком случае, пока.
Марта очень похожа на свою сестру, только чуть полнее ее и куда беспокойнее. По телефону она спросила:
– На кого вы работаете? На Институт?
Когда я ответил, что не имею права раскрывать имя моего клиента, она, по-моему, поняла это как утвердительный ответ. Вообще-то трудно себе представить, чтобы «МП», которой принадлежит здоровенный пакет акций в «Пинкертоне», стала нанимать независимого одиночку. Сейчас, сидя лицом к лицу с ней, я почти уверен, что она говорила искренне.
– Честное слово, я ничем не могу вам помочь. Ведь это они за нее отвечали, а не я. Просто не представляю, как они могли допустить такое.
