– Простите, что прерываю ваше веселье, – сказал он, – однако нам следует сказать спасибо милой девушке из Эннискорти и двум милым женщинам из Арклоу, тяжело трудившимся весь этот день.
Все зааплодировали.
– И, чтобы отблагодарить их, в нашем зале присутствует замечательный певец, которого все мы рады увидеть снова и в этом году.
Он указал на мужчину, которого Эйлиш ошибочно приняла за отца. Мужчина, сидевший в отдалении от нее, услышав свое имя, поднялся с места и спокойно направился к ним. А затем встал спиной к стене – так, чтобы все могли его видеть.
– Он записал несколько долгоиграющих пластинок, – прошептала на ухо Эйлиш одна из мисс Мерфи.
Эйлиш увидела, что он манит ее к себе, желая, по-видимому, чтобы она подошла и встала рядом. На секунду ей почудилось, будто он хочет, чтобы она пела с ним, поэтому Эйлиш покачала головой, но певец продолжал манить ее, люди начали оборачиваться, смотрели на нее, и она поняла: выбора нет – придется подойти. Непонятно только, зачем она ему понадобилась. Подойдя поближе, она увидела, насколько плохи у него зубы.
Он не поздоровался с ней, никак не отреагировал на ее приближение, лишь закрыл глаза и взял Эйлиш за руку. Ладонь у него была мягкая. Руку он сжал крепко и, запев, начал производить ею круговые движения. Голос у него был громкий, сильный, несколько носовой; ирландский язык, на котором он пел, – должно быть, коннемарский ирландский, подумала Эйлиш, в монастыре Милосердия работал преподаватель из Голуэя, говоривший с таким же акцентом. Каждое слово выводилось певцом отчетливо и медленно, а вот в его трактовке мелодии проступали буйство и дикость. Впрочем, слова Эйлиш разобрала, лишь когда он добрался до припева: Má bhíonn tú liom, a stóirín mo chroí
[5]. Выпевая эти строки, певец смотрел на нее – гордо, почти властно. Все в зале молча слушали. Куплетов было не то пять, не то шесть; слова песни звучали невинно и обаятельно; закрывший глаза и прислонившийся спиной к стене певец нисколько не походил на старика, сила его голоса и мастерство исполнения – вот что было самым главным. И всякий раз, доходя до припева, певец бросал на Эйлиш взгляд и сбавлял темп, отчего мелодия звучала еще чудеснее, а затем опускал голову, словно давая понять, что он не просто выучил эту песню, но искренен в каждом ее слове. Эйлиш понимала, как грустно ему будет, как грустно будет и ей, когда песня закончится, припев прозвучит в последний раз, певец поклонится публике и вернется за стол, уступив место другому исполнителю, и она тоже возвратится на свое место.
Вечер тянулся и тянулся, некоторые из гостей уже спали, некоторым пришлось помогать добраться до туалета. Мисс Мерфи заварили побольше чаю, подали рождественский кекс. Как только пение закончилось, гости стали один за другим подходить к отцу Флуду, обеим мисс Мерфи и Эйлиш, благодарить их, желать им счастливого Рождества и, отыскав свои плащи, удаляться в ночь.
Когда же разошлось большинство гостей и остались лишь те, кто, судя по всему, изрядно захмелел, отец Флуд сказал Эйлиш, что она может уйти, если ей хочется, он попросит обеих мисс Мерфи проводить ее до дома миссис Кео. Эйлиш ответила, что не стоит, она привыкла возвращаться домой в одиночестве, да и в любом случае эта ночь будет спокойной. Она пожала руки обеим мисс Мерфи и отцу Флуду, пожелала им счастливого Рождества и вышла на темные пустые улицы Бруклина. Надо будет, думала она, сразу же подняться к себе, не заходя на кухню. Ей хотелось лечь в постель и перед тем, как заснуть, мысленно перебрать все события этого дня.
Часть третья
В январе Эйлиш, направляясь по утрам на работу, тряслась от лютого холода. Как бы споро она ни шагала, какие бы толстые носки ни надевала, а все равно в «Барточчис» влетала прозябшей. Люди на улицах были одеты так, точно боялись показаться друг другу, – плотные пальто, шарфы, шапки, перчатки, ботинки. Эйлиш заметила, что, выходя на улицу они закрывают шарфами или кашне даже рты и носы. Видны были только глаза, выражавшие страх перед холодом, отчаяние перед ветром. По окончании вечерних занятий студенты толпились в вестибюле колледжа, натягивая одежку за одежкой в надежде защититься от ночного мороза. Выглядит это, думала Эйлиш, как подготовка к давно идущему спектаклю: движения у всех замедленные и обдуманные, лица пусты и решительны. Казалось невозможным представить себе время, когда холода не было, когда она могла идти по улицам, думая о чем-то, не связанном с теплой прихожей дома миссис Кео, теплой кухней и ее собственной теплой спальней.
Одним вечером Эйлиш, готовая подняться наверх, увидела миссис Кео, стоявшую в дверях своей гостиной, – она держалась в тени, словно боялась попасться кому-то на глаза. Не произнеся ни слова, она поманила Эйлиш, завела ее в гостиную и тихо притворила дверь. Даже пересекая комнату, опускаясь в кресло у горящего камина и указывая Эйлиш на кресло напротив, миссис Кео продолжала молчать. Храня на лице серьезное выражение, она вытянула перед собой правую руку и опустила ее, дав Эйлиш понять, что, если та захочет что-то сказать, делать это следует тихо.
– Ну вот, – сказала миссис Кео и перевела взгляд на пламя в камине, затем подбросила полешко, а за ним второе. – О том, что вы здесь побывали, никому ни слова. Обещаете?
Эйлиш кивнула.
– Дело в том, что мисс Киган собирается съехать, и по мне, чем раньше она это сделает, тем лучше. Я заставила ее поклясться никому ничего не говорить. Она из Западной Ирландии, они там умеют помалкивать лучше, чем мы. Ее это вполне устраивает – прощаться ни с кем не придется. Съезжает она в понедельник, и я хочу, чтобы вы перебрались в ее комнату на нижнем этаже. Там совсем не сыро, поэтому не надо на меня так смотреть.
– Я не смотрю, – сказала Эйлиш.
– Вот и не надо.
Миссис Кео перевела взгляд на огонь, затем на пол.
– Это лучшая комната в доме, самая большая и теплая, самая тихая и обставлена лучше всех прочих. Обсуждать я ничего не хочу. Вы занимаете ее – вот и все. Поэтому если вы в воскресенье уложите ваши вещи, то в понедельник, когда вы будете на работе, я перенесу их туда, и конец делу. Вам понадобится ключ, поскольку у вас будет отдельный вход, общий с мисс Монтини, но, разумеется, если вы ключ потеряете, лестница, которая ведет с этого этажа в цокольный, все равно останется на месте, не волнуйтесь.
– А другие не будут против того, что я займу эту комнату? – спросила Эйлиш.
– Будут, – ответила миссис Кео и улыбнулась. И снова посмотрела на огонь, удовлетворенно кивая. А после подняла голову и наставила на Эйлиш бестрепетный взгляд.
Та не сразу поняла, что это сигнал: можешь идти. И встала – бесшумно, поскольку миссис Кео снова простерла правую руку, словно моля Эйлиш не издавать ни звука.
Поднимаясь по лестнице к своей спальне, Эйлиш думала, что цокольная комната вполне может оказаться и сырой, и маленькой. Она ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь называл эту комнату лучшей в доме. И к чему такая секретность – не к тому ли, чтобы переселить ее туда, не дав ей возможности увидеть, что там и как, да заявить протест. Что же, придется подождать до вечера понедельника.
