Как можно судить из приложенных бумаг, Шервуд не упускал вместе с тем случая пустить пыль в глаза, давая понять о благосклонности к нему высочайших особ, жаловался, что под него подкапываются, резко и самоуверенно отзывался о различных сановниках, в том числе и о самом Бенкендорфе, замечая, впрочем, о последнем довольно справедливо, что «хотя он предан всею душою и сердцем престолу, но по жандармской части не настоятелен»; по общему же заключению подполковника Рутковского, «незаметно откровенности Шервуда; но должно признаться, что Шервуд склонен к коварству и хвастовству».
Этих проделок Бенкендорф уже не мог выдержать. На полученной записке он начертал сентенцию: «Точная чума этот Шервуд» — и таким образом положил конец пребыванию его под покровительством III Отделения. Но если молодой драгунский поручик на основании каких-то неопределенных директив мог взбаламутить целый край, что же удивительного в деяниях литературного героя, Хлестакова?.. И быть может, мы не совсем правы, трактуя заключительную немую сцену «Ревизора» как панический ужас провинциальных чиновников перед приехавшим «по именному повелению из Петербурга» гением правды и возмездия. Если бы такая сцена случилась в подлинной жизни, она означала бы только страх перед настоящим ревизором, от которого трудно было бы откупиться удовлетворившими Хлестакова пустяками. А ведь по именному повелению, с герольдом-жандармом впереди, мог появиться и Иван Васильевич Шервуд-Верный…
IV. Похождения 30-х годов
Чтобы успеть на этом свете, необходимо суетиться.
Слова графа П. Д. Киселева
Описывая хлестаковские похождения нашего героя, мы миновали тот период его деятельности, когда он впервые сменил маску и плащ шпиона на бранные доспехи. Эта перемена, столь мало свойственная его характеру и, как говорили в те времена, «гражданскому» направлению, произошла, впрочем, помимо его воли. Пользуясь благосклонностью великого князя Михаила Павловича и будучи причислен к штабу гвардейского корпуса, которым последний командовал, он должен был принять участие в турецкой кампании 1828–1829 годов. Воинское дело вряд ли его привлекло, и в баталиях он, надо думать, был застенчив; по крайней мере, его сослуживец, князь Н. О. Голицын, тоже состоявший при штабе гвардии, рассказывает, как однажды веселая компания штабных затеяла вечернюю прогулку на лошадях:
«В нашей компании участвовали также два почтенных старичка Тихоцкий и Быков
[157], а также Шервуд. Загряжский и мы с ним, ехавшие впереди, вздумали в шутку устроить им засаду в лесу. Неприметно для них при повороте дороги направо мы выехали в лес и по приближении их выстрелили из двух или трех пистолетов и с общим громким криком „Аллах“ бросились из леса на дорогу. Это так перепугало Тихоцкого, Быкова и Шервуда, что они во всю прыть обратились в бегство, и всех прытче скакал во главе их Шервуд. Громкий хохот воротил их назад, и Шервуд уверял, будто лошадь его испугалась и понесла назад в лагерь»
[158].
В этих пренебрежительных строках можно почувствовать отголосок того общественного презрения, которое, по-видимому, уже в ту пору стало складываться вокруг Шервуда и которое тот же Голицын несколькими строками выше выразил более ясно: «Он не принадлежал к нашему кружку, и мы его чуждались»
[159].
Начальство, однако, иначе оценивало его воинские доблести. Правда, даже формуляр называет только один его подвиг, а именно — что в начале сентября 1828 года он успешнейшим образом исполнил данное ему поручение, состоявшее в «забрании у неприятеля большой партии рогатого скота», за что приказом по корпусу ему была объявлена благодарность. Так как в это время он находился в войсках, осаждавших Варну, то можно думать, что экспедиция его была направлена против мирного населения ее окрестностей; но жажда славы Шервуда была уже утолена, и с этим единственным отличием он закончил кампанию, после чего был пожалован орденом Анны 3-й степени, а несколько позднее, 21 сентября 1829 года, император «во внимание к особенным трудам, в течение войны с Оттоманскою Портою понесенным», пожаловал Шервуду в числе прочих не в зачет годовое жалованье и особо — полугодовое.
В это время Шервуд, как мы знаем, подвизался на юге, где его хлестаковские приключения закончились проскрипционной сентенцией Бенкендорфа. Но унывать было еще рано. Сыпавшийся над ним рог изобилия не оскудевал, сапоги Пестеля еще не износились. 1830 год принес ему чин штабс-капитана, жалованный бриллиантовый перстень, новые денежные подарки и постоянный пенсион. Единственное уголовное дело этого года, в котором мы встречаем его фамилию, отводит ему чисто пассивную роль. 28 мая в Петербурге в присутствии Шервуда отравилась мышьяком жена его родственника, титулярного советника Воеводского. Потому ли, что за Шервудом стали уже присматривать, но военное ведомство, в лице графа Чернышева, заинтересовалось его участием в этом происшествии. Дела, однако, оказались семейные. Жена Воеводского до 1830 года была в разъезде с мужем и проживала на Украине, где в 1829 году у нее родился ребенок. Титулярный советник «по слухам осведомился о неверности жены своей; но она не сознавалась ему и требовала удостовериться в ее невинности». Оскорбленный муж обратился к Шервуду с просьбой написать письмо в Киев, чтобы установить, «кто та особа, которая в доме известного ему маляра 9 ноября 1829 года родила сына». Обязательный Шервуд исполнил просьбу, но Воеводская случайно прочитала письмо, результатом чего и была трагическая развязка.
Не все обстоятельства этого дела ясны; утверждения Шервуда о полной его неосведомленности в семейном горе Воеводских чуть-чуть подозрительны. Недаром он не так давно вернулся из Киева, где сохранил, очевидно, агентуру, пригодную и для раскрытия альковных тайн. Но ничего точного мы не знаем; соучастник ли он убийства или действительно случайный свидетель, но на дальнейших судьбах дело это никак не отразилось. Мирное благоденствие, однако, оказывалось не в натуре Шервуда. Он все ближе сходится с тем миром петербургских трущоб начала XIX века, с отдельными фигурами которого мы уже познакомились в предыдущей главе. Наверху этот мир соприкасался с довольно знатным и избранным кругом; представители последнего не гнушались подчас помощью выходцев из низов, которыми кишели прихожие вельмож и сановников, нужных столоначальников и влиятельных балетных див. В этом кругу Шервуд занял промежуточное положение: являясь фактотумом придворных интриганов, он мог с независимым видом греметь шпорами в их кабинетах и сам пользоваться услугами менее значительных агентов. Правда, столпы правительства Николая I не умели вести ту тонкую и запутанную игру, к которой так охотно присоединялся и сам покойный император. Но если кулисы нового царствования и не были так заставлены, то зато доступ туда был свободен для тех, кто знал заветное слово, умел играть на слабой струне власти. Этой струной, как мы знаем, была боязнь появления новых «друзей четырнадцатого», боязнь какого бы то ни было массового или единичного протеста, боязнь всего выходящего за рамки дозволенного и одобренного властью. Поэтому с новой силой вспыхивает эпидемия доносительства, принимающая несколько особый характер. Авторы доносов, о которых мы говорили выше, стремились во что бы то ни стало установить противоправительственные замыслы своих жертв. Самой же приятной перспективой являлась возможность сплести из замеченных происшествий цепь целой организации, сделать семнадцатилетнего студента, осмелившегося хранить в дорожном погребце портрет Занда и необдуманно продекламировавшего случайному попутчику «свободы тайный страж, карающий кинжал», — агентом зловредного тайного общества, адептом франкмасонов или карбонариев.
