Опрошенный о причинах его самовольных поступков, Шервуд с достоинством ответил, что Горский сам уведомил его о наличии какой-то государственной тайны, что он, Шервуд, «в продолжение всей своей службы неусыпно наблюдал за всем тем, что могло клониться к нарушению общественного спокойствия», что действует он исключительно из неограниченной преданности к императору и, вообще, никакой вины за собой не чувствует. Письма этого, написанного в оскорбленном и даже несколько вызывающем тоне, без соблюдения даже обычных аппарансов по отношению к такой важной особе, как шеф жандармов, оказалось достаточно, чтобы прекратить расследование о поступках Шервуда.
Чем кончилось дело Горского — мы не знаем. Затея Шервуда потерпела фиаско, и он надолго исчезает со страниц летописи III Отделения.
V. Шервуд против III отделения
Но дверь отверзлась, и явился
в ней
С лицом почтенным, грустию
покрытым,
Лазоревый полковник. Из очей
Катились слезы по его ланитам.
Обильно их струящийся ручей
Он утирал платком, узором
шитым.
И про себя шептал: «Так, это он!
Таким он был, едва лишь из пелен».
А. К. Толстой. «Сон Попова»
Язык до Киева доведет, а перо до Шлиссельбурга.
М. С. Лукин
Выйдя в вынужденную отставку и скрывшись на несколько лет с полицейского горизонта, Шервуд не оставил, конечно, ни своих честолюбивых замыслов, ни столь милой ему среды проходимцев и искателей приключений, с ее обычаями и увлекательными затеями. Но об этом периоде его жизни мы имеем очень мало сведений. За это время он успел схоронить жену и, как можно думать, перенес центр своей деятельности в Москву, где жили его родственники и где, в некотором отдалении от власти, он мог чувствовать себя спокойнее. Об образе его жизни в первопрестольном граде мы можем составить приблизительное представление хотя бы на основании такого эпизода: 7 марта 1840 года начальник Московского корпуса жандармов донес по начальству, что некий канцелярист Робуш, до того служивший в канцелярии киевского военного генерал-губернатора и уже в течение года проживавший в Москве, привлек внимание полиции следующим неблаговидным поступком. Не находя службы и, вероятно, испытывая денежные затруднения, он решил исправить свою фортуну выгодным браком и обратился для этой цели к помощи свахи и… Шервуда, к которому имел рекомендательные письма и в доме которого остановился. Шервуд охотно оказал ему покровительство и ездил с ним к матери предполагаемой невесты — провинциальной помещице Вильгельминовой, привезшей свою дочь на московскую брачную ярмарку. Дело было слажено, молодые благословлены образами, и все могло кончиться без доведения до сведения III Отделения, если бы жених, получивший вперед приданое — 12 тысяч рублей и, как водится, накупивший на значительную сумму подарков своей суженой, внезапно не скрылся с остальными деньгами. В дело это он замешал не только Шервуда, но и его сестру, у них был произведен обыск, но и сам Робуш тем временем был задержан. Так как пострадавшая соглашалась идти на мировую, дело было, по-видимому, прекращено, но в результате полицейскому надзору было поручено наблюдать и за сестрой Шервуда, а он сам чуть не поплатился за проделки своего протеже, действовавшего, быть может, не без его ведома
[178].
В августе 1841 года некая Анна Королева жаловалась в III Отделение на неуплату ей Шервудом 1000 рублей ассигнациями, взятых в долг по заемному письму, но жалоба эта, по всей вероятности, осталась без последствий. III Отделение слишком хорошо себя чувствовало, избавившись от Шервуда, чтобы беспокоить его из-за всяких денежных претензий, тем более что последних могло оказаться немалое количество. Думаем, что Королевой сообщили, что она может тягаться «по силе законов»; дело это, во всяком случае, было признано не заслуживающим внимания и при очередной чистке архива подверглось уничтожению
[179].
Так продолжалось до осени 1842 года, когда Шервуд, не вытерпев своего относительно праздного существования и все грознее надвигавшейся нищеты, снова явился в столицу, или, как выражались московские славянофилы, резиденцию, и стал нащупывать почву, понемногу восстанавливая свои прежние связи и надеясь на возобновление благосклонности влиятельных лиц. Старых его друзей и товарищей в III Отделении уже не было, а между тем Шервуд прекрасно понимал, что, не исправив своих отношений с этим учреждением, он никаких успехов в Петербурге не достигнет. И, скрепив сердце, он отправился с визитом к своему давнишнему недругу, доверенному агенту Бенкендорфа, Оскару Венцеславовичу Кобервейну, одному из немногих уцелевших до этого времени птенцов Фока. Последний не замедлил сообщить о посещении начальнику III Отделения Л. В. Дубельту, присоединив к своему письму краткий, но довольно характерный меморандум, который мы и приводим полностью
[180].
«5 октября в 9 ч. утра слуга доложил мне: „Полковник Шервуд“; очень удивленный этим визитом после десяти лет, что мы не встречались, я вышел к нему навстречу. Он протянул мне руку и извинился, заявив, что пришел просить доброго совета.
Перечислив все свои невзгоды, он закончил: „Короче говоря, вы видите перед собой человека, доведенного до последней крайности, уничтожаемого отчаянием, без гроша, без друзей, без средств, ни даже пенсиону на щей с хлебом, не имеющего возможности вернуться на службу… У меня остается одна только надежда на спасение, это если Его Императорское Величество позволит мне отправиться на Кавказ и умереть или, в чем я уверен, оказать там отличные услуги России.
Генерал Нейдгардт знает меня и знает, что я могу ему быть очень полезен; но я не хочу и не могу ходатайствовать об этом, не получив предварительного согласия Государя, но как быть? Кто захочет сказать ему об этом, когда я всюду очернен… Дайте мне совет“.
„Обратитесь письменно сами к Его Величеству“, — сказал я ему. „Нельзя, — возбужденно прервал он, — вы не знаете моей гордости, — я англичанин, — если император откажет, это для меня смерть“. — „Тогда адресуйтесь к великому князю Михаилу“. — „Нет, невозможно; есть только один человек, который может забыть мои проступки и быть еще моим благодетелем, — это граф Бенкендорф! Но как найти к нему доступ? Он меня не любит, а генерал Дубельт презирает…“
[181]
