В словах Шервуда Дубельт мог найти много горькой правды, и тем решительнее должен был он поступить по отношению к своему антагонисту. Человек, воспитавший своих подчиненных так, что на вопрос «Что лучше для государя — не раскрыть вполне преступления или, напутав небылицу, обвинить невинного?» они отвечали: «Лучше обвинить невинного, потому что они здесь все виноваты, ракалии!» — такой человек, конечно, не мог остановиться, когда нужно было побороть врага. Белые перчатки жандармской благожелательности в нужных случаях снимались, и тогда не требовалось быть Герценом, чтобы различить истинное лицо этого учреждения.
Шервуд, конечно, хватил лишнего. Время, когда всякому доносителю, независимо от истинности его показаний, оказывались и почет и ласка, миновало безвозвратно. Вдобавок он поднял руку на таких людей, как Дубельт, митрополит Филарет, Перфильев, Цинский и пр., то есть людей, удостоенных монарших милостей и потому неподотчетных обывательскому суждению. Он осмелился порицать существующий порядок, уповая на свои, когда-то ценные, а теперь уже забытые, заслуги… Старый авантюрист не выдержал ударов судьбы и ринулся напропалую. Шервуд назначил высокую игру, предварительно не сосчитав взяток; его карта была бита.
Для проформы было произведено следствие, но о всех помянутых в доносе лицах ничего предосудительного не оказалось, — вряд ли жандармы и искали доказательств. Был составлен всеподданнейший доклад, на некоторых деталях которого мы остановимся — они чрезвычайно показательны и характерны.
Классический образец официальной идеологии дает отповедь III Отделения на предъявленные Шервудом обвинения по пункту судопроизводства и полиции:
«Столь преувеличенное описание злоупотреблений само собой обнаруживает неосновательность доноса. Зло существует в частности, но везде преследуется при первом обнаружении оного. Покровительства или даже послабления злу решительно нет и быть не может. Если министры и другие власти не искореняют вовсе беспорядков и не доводят вверенных им частей до полного совершенства, то или потому, что для сего не созрели обстоятельства, или потому, что иные злоупотребления, по общему порядку вещей, всегда будут существовать и существуют у всех народов. При благоразумном взгляде и при справедливой уверенности в суждении, можно сказать, что в России по судебной и административной частям нет общих вопиющих притеснений и злоупотреблений; благонамеренные люди более довольны настоящим положением вещей и спокойно ожидают улучшений в будущем времени; а всем недовольны одни те, которые, по своему беспокойному характеру или неблагоразумию, будут недовольны при всяком положении дел».
По поводу замечаний Шервуда о тяжелом положении населения доклад полагал, что здесь можно усмотреть «преувеличенные опасения, доказывающие только ничем недовольный и беспокойный характер доносителя. Открываемые злоупотребления преследуются всеми начальствами; министры во всех важных случаях доводят до высочайшего сведения, и решительно можно сказать, что никаких важных происшествий не случалось, о коих бы не было доносимо Государю Императору». В связи с различными мелкими указаниями Шервуда мы находим следующее горделивое изречение: «Высшие правительства имели и имеют более данных, нежели Шервуд-Верный, чтобы судить, необходимо ли и должно ли изменить существующие по сим предметам правила».
По поводу сообщений Шервуда о существовании в Москве тайного общества доклад успокаивающе разъясняет, что «Шервуд-Верный разумеет под сим обществом людей, преданных пороку мужеложества», и общий вывод по всем этим статьям гласил, что «сии голословные, совершенно бездоказательные обвинения, вероятно, дошли до доносителя через толки и слухи, выдуманные от праздности, и не заслуживают внимания, тем более что особы, до коих относятся обвинения, лично известны Государю Императору».
Уже в самом конце этого панегирика казенному благополучию идут ответы Дубельта на обвинения, предъявленные ему лично. Дубельт знал, что Николаю известно многое из того, о чем сообщал Шервуд, знал, что император может простить все, кроме политического вольномыслия; знал, наконец, что он любит при случае щегольнуть солдатской прямотой и встретить у подчиненного открытый взор. Поэтому, отрицая все обвинения в стяжательстве, протекционизме и проч., он с честным и откровенным видом заявлял:
«Дубельт, служа тогда дежурным штаб-офицером при генерале Раевском, в течение 9-ти лет был окружен и находился в беспрерывных сношениях с Орловым, князем Трубецким, князем Волконским, двумя братьями Муравьевыми, Пестелем, Бестужевым и другими, и когда все эти лица почти беспрерывно находились в Киеве и замышляли заговор против правительства, несмотря на то он не принадлежал к их обществу, не принадлежал потому, что они не делали ему подобного предложения; а не делали ему оного весьма естественно потому, что, конечно, не находили его к тому способным. В преданности же Дубельта к Орлову нет ничего удивительного. Дубельт был его подчиненным и теперь не отпирается, что любил и был предан своему начальнику, хотя никогда не разделял политических его мнений, а, напротив, часто оспаривал и порочил их».
Разумеется, все эти невинные прегрешения с избытком покрывались беспорочной службой в III Отделении, и не Шервуду было свалить эту крепкую и устойчивую репутацию. Участь Шервуда была решена, статья найдена — 875-я Свода Законов тома 15-го по изданию 1842 года: «За лживые доносы определяется доносителю то наказание, какому подлежал бы обвиняемый, если бы учиненный на него донос оказался справедливым»; соответствующая резолюция не замедлила воспоследовать. 5 января 1844 года фельдъегерского корпуса подпоручику Седову дано было секретное предписание отправиться в Смоленск и, явившись к гражданскому губернатору, с дозволения его превосходительства немедленно арестовать жительствующего там отставного подполковника Шервуда-Верного, одновременно опечатав его бумаги; а 12 января, в 6 часов пополудни, за Шервудом захлопнулись ворота Шлиссельбургской крепости.
VI. Закат Шервуда
Магнит показывает на север и на юг, — от человека зависит избрать хороший или дурной путь жизни.
Козьма Прутков
Весь остаток жизни Шервуда уже не представляет ни исторического интереса, ни интереса занимательного; но, проведя нашего героя через пять глав повествования и взяв от него все, что он мог дать, мы чувствуем некую обязанность сообщить читателю и о последовавших его трудах и днях, уже не блещущих былой энергией и изобретательностью.
Присоединив свое имя к числу шлиссельбургских узников, Шервуд ни по мотивам своего заключения, ни по характеру своей прошлой деятельности не может претендовать на включение в ее славную «галерею». Да и жилось ему там не так скверно. Уже через несколько месяцев после ареста он получил разрешение переписываться с семьей, правда через благосклонную цензуру III Отделения и, как практиковалось тогда, без указания места своего пребывания. Родные кроме писем посылали ему и деньги, и, в общем, он чувствовал себя не очень плохо. «Здоровье мое, сознаюсь тебе, сверх всякого ожидания поправилось почти совершенно», — писал он сестре Елизавете 25 мая 1848 года. Кроме беспокойства о будущности детей, он никаких забот не испытывает: «Постарайся, мой друг, чтобы сыновья поступили в университет; Константин изберет себе занятия сообразно с его расстроенным здоровьем, а Николай должен непременно поступить в военную службу по окончании курса в университете».
