Якобинцы испугались, Фуше явился однажды спросить от их имени, каковы были мои намерения. Власть так естественно сосредоточивалась в течение двух лет в моих руках, что иногда могли сомневаться в том, не желаю ли я ее принять официально. В свою очередь, я думал, что моя задача состояла в том, чтобы воспользоваться ею для законного завершения революции. Вот почему я предпочел империю диктатуре, потому что ставишь себя на законную почву, когда эта почва знакома.
Я начал с того, что хотел примирить обе партии, которые находились в борьбе при моем вступлении в консульство. Мне казалось, что, утверждая порядок постоянными учреждениями, я отвращу их от фантазии производить всякие предприятия. Но партии не теряют надежды до тех пор, пока их боятся, а кажется, что их боятся до тех пор, пока стараются их примирить. Притом можно победить известные чувства, но никогда – мнения.
Я понял, что я не мог устроить союза между ними, но мог устроить союз с ними сам для себя. Конкордат, возвращения сблизили меня с эмигрантами, а теперь это совершится окончательно, так как вы увидите, как их увлечет жизнь двора. Языком, напоминающим старые привычки, можно привлечь дворянство; но с якобинцами нужны поступки. Это не такие люди, которых можно взять словами. Моя необходимая строгость удовлетворила их.
Со времени 3-го нивоза, в момент, кстати, вполне роялистического заговора, я сослал довольно большое число якобинцев; они имели бы право жаловаться, если бы я на этот раз не покарал так же сильно. Все вы подумали, что я сделаюсь жестоким, кровожадным, но вы ошиблись. У меня нет ненависти, я не способен ничего сделать из мести; я устраняю то, что мешает, и вы можете завтра увидеть, что, если нужно, я прощу самого Жоржа, который явился действительно, чтобы меня любить.
Когда увидят, что успокоение последует за этим событием, мне больше не поставят его в вину, а через год эту смерть будут находить великим политическим актом. Но правда то, что она заставила сократить кризис; то, что я совершил, не входило в мои планы еще два года тому назад.
Я рассчитывал сохранить консульство, хотя при этой форме правления слова не гармонировали с сущностью вещей, и те подписи, которые я ставил под всеми актами, зависящими от моей власти, были настоящими росчерками постоянной лжи. Однако мы, Франция и я, еще долго шли бы этим путем, потому что Франция стала доверять мне и хотела всего того, чего хотел я, но этот заговор имел целью поднять Европу; надо было поэтому разубедить Европу и роялистов.
Я должен быть выбрать между частичными преследованиями или одним ударом; не могло быть сомнения в моем выборе. Я предписал молчание и роялистами и якобинцам. Остаются республиканцы, эти мечтатели, которые думают, что можно создать республику из старой монархии, и что Европа спокойно предоставит установить федеративное управление из 20 миллионов человек. Этих последних я не могу победить, но их немного, и они не влиятельны.
Вы, остальные французы, любите монархию. Это единственное правительство, которое вам нравится. Держу пари, что все в сто раз себя приятнее чувствуют с тех пор как называют меня ваше величество, и я называю каждого господин. Мне кажется, что я очень плохо бы повиновался. Я вспоминаю, что во время трактата Кампоформио мы собрались, Кобенцль и я, чтобы заключить его окончательно в зале, где по австрийскому обычаю воздвигли балдахин и стоял трон императора австрийского.
Когда я вошел в эту комнату, я спросил, что это значит, а потом сказал австрийскому министру: «Послушайте, раньше чем начинать, велите сиять это кресло, так как я никогда не могу спокойно видеть кресла более высокого, чем остальные, чтобы у меня не явилось желания сесть на него». Вы видите, что у меня уже был инстинкт того, что должно было со мной впоследствии случиться.
В настоящее время я достиг большого умения управлять Францией; это потому, что ни я, ни она не обманываемся. Талейран хотел, чтоб я сделался королем; это слово из его словаря. Ему казалось, что он тотчас же сделался бы знатным вельможей при короле; но я желаю только таких знатных вельмож, каких сделаю сам.
Кроме того, титул короля изношен; он несет в себе готовую идею; он сделал бы из меня нечто в роде наследника; я не желаю быть ничьим наследником. Титул, который я ношу, более велик. Он еще несколько неопределенен, он служит воображению. Теперь революция закончена, и притом тихо, и я горжусь этим. И знаете ли почему? Она не переместила ничьих интересов, но пробудила многие. Всегда нужно держать ваше тщеславие в напряжении; строгость республиканского правительства надоела бы вам до смерти.
Что создало революцию? – Тщеславие. Что завершит ее? Опять тщеславие. Свобода только предлог. Равенство – вот ваша страсть, и вот народ доволен иметь королем человека, изъятого из рядов солдат. Люди вроде аббата Сийеса, могли бы закричать: это деспотизм! Но моя власть останется всегда популярной. Теперь народ и армия за меня; был бы очень глуп тот, кто бы не сумел с этим править.
О Шарле Пишегрю, Жане Моро и герцоге Энгиенском
В этот период моей столь богатой событиями жизни мне удалось снова водворить порядок и спокойствие в государстве, залитом кровью и потрясенном борьбой партий до самого основания. Волею великого народа я стал во главе его. Заметьте, я достиг трона не так, как ваш Кромвель или Ричард III.
Ничего похожего: я нашел корону в сточной канаве, вытер грязь, которою она была покрыта, и надел ее себе на голову. Моя жизнь была необходима для сохранения столь недавно восстановленного порядка, который я – те, кто во Франции возглавлял общественное мнение, это признали, – столь успешно укрепил. В эту пору мне каждый вечер представляли доклады, в которых сообщалось, что против меня замышляется заговор, что в Париже в частных домах происходят совещания.
И, однако, никак не удавалось добыть достаточные тому доказательства. Все старания неутомимой полиции ни к чему не приводили. Мои министры так далеко зашли, что стали подозревать генерала Моро. Они неоднократно убеждали меня подписать приказ об его аресте; но этот генерал в то времена пользовался во Франции такой славой, что, казалось мне, участие в заговоре против меня могло лишить его всего и ничего не могло ему дать.
Я отказался подписать приказ о его аресте; я сказал министру полиции: «Вы назвали мне Пишегрю, Жоржа и Моро; представьте мне доказательства, что первый из них находится в Париже – и я немедленно велю арестовать третьего». Заговор был раскрыт благодаря одному необыкновенному обстоятельству. Однажды ночью я испытывал какую-то тревогу и не мог заснуть; я встал с постели и начал просматривать список заговорщиков.
Случаю который, в конечном итоге управляет миром, угодно было, чтобы мой взгляд остановился на имени одного полкового лекаря, совсем недавно вернувшегося из Англии, где он содержался в заключении. Возраст этого человека, его воспитание, жизненный опыт, которым он обладал, – все это навело меня на мысль, что его поведение объясняется причинами, ничего общего не имеющими с юношеским преклонением перед Бурбонами.
