«Полки наши возвращались из-за границы»— 1-я гвардейская дивизия, доставленная морем, торжественно вступила в столицу 31 июля.
«Наконец показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались, но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне первое разочарование на его счет…» — вспоминал тогдашний прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка Иван Якушкин
[1507].
[1508] Очевидно, в этот день он сделал первый шаг к Сенатской площади.
Полки направлялись к местам прежней своей дислокации — также и граф Милорадович, прежде чем попасть в Петербург, побывал в Киеве, откуда в 1812 году уезжал к действующей армии: «1 октября прибыл в Киев граф М.А. Милорадович, герой, орденами обвешанный, и, будучи 4 октября у митрополита на обеде, казал златую шпагу, бриллиантами украшенную и лаврами обвитую, за храбрость ему пожалованную Государем Императором»
[1509].
В Киеве не задерживаясь, генерал ненадолго заехал в возрождавшуюся после пожара древнюю столицу: «Граф Михаил Андреевич не замедлил обрадовать Москву прибытием своим. Нельзя изобразить восторга жителей, известившихся о его приезде. Многие с хлебом и солью спешили отдать свое высокопочитание и поздравить его с возвращением. Толпы теснились перед окнами графа, чтобы взглянуть на славного соотечественника своего. Многие одолженные им хотели изъявить ему благодарность свою и слезы умиления были красноречивейшим их приветствием. Снисходительный граф, тронутый сими знаками почтения и преданности, принимал всех с особенной ласковостью, простотой и любезностью»
[1510].
«В проезд свой в Петербург граф Милорадович завернул ко мне, — вспоминал Сергей Николаевич Глинка
[1511]. — Приятель мой, Данила Никитич Кашкин
[1512], проиграл и пропел в честь графа авангардную песню из "Писем русского офицера". Граф был весьма доволен. Он слыл тогда в кругу военном русским рыцарем, Баярдом. В приветливом разговоре повторил он то же, о чем писал ко мне из Берлина. Вот его слова: "Нежное внимание женщин одушевляло русских воинов в войну отечественную и заграничную. Мысль, что россиянки переносятся к ним думой, эта восхитительная мысль подкрепляла нас и в дальних походах, и в грозных сражениях. Наши раненые, получая из отечества перевязки от прекрасного пола, забывали труды и раны. Не дивлюсь древним галлам, которые приписывали женщинам нечто божественное. Взоры женщин упоительнее вина. Это нектар Олимпийский".
В тот же вечер граф Михаил Андреевич сказал мне, что он едет к графу Растопчину для уроков, как жить в Петербурге. Но граф Растопчин… от передряг московских уехал в Париж»
[1513].
Уже к ноябрю Милорадович был в Санкт-Петербурге.
«В столицу здешнюю прибыл граф Михаил Андреевич Милорадович. Не буду я вам говорить о восторге всех здешних жителей при появлении Героя. Я был свидетелем, как с хлебом и солью и со слезами умиления приходили многие взглянуть на Предводителя войск, с Италийской войны до днесь Отечеству со славою служащего. Я видел, как сии русские готовились и хотели ему выразить свою благодарность… Граф принимает всех с чувствительностью, с откровенным сердцем и с свойственной ему любезностью. Войска восхищаются, что опять под начальством того, который вел их всегда к победам. Я слышал, что они называли его красою гвардии; а солдатское слово есть отголосок сердечный и залог любви и славы. Ее императорское величество
[1514] и их императорские высочества изволили его принять с отличным благоволением. 1 ноября, в воскресенье, был граф в соборе Казанской Божией Матери, где гробница Смоленского. У оной и под трофеями, из коих многие доставлены им с полей славы, велел он петь панихиду. Многочисленное стечение народа толпилось смотреть, как русский военачальник во храме Божием приносит дань жертвы Творцу, всех благ подателю. Мысль, что он здесь теперь цел и невредим у гроба того, с которым разделял лавры, который, сняв с себя ленту Святого Владимира, украсил оной грудь своего достойного сподвижника Милорадовича, — сия мысль преисполнила его благоговением к судьбам неисповедимого Божества»
[1515].
На следующий день граф отправился в Александро-Невскую лавру, где была отслужена панихида по князю Италийскому.
«Портреты Суворова находились в каждой комнате. Суворов был его кумир, но Кутузова он не любил, хотя чтил память его, и при каждом случае бывал особенно им ласкаем. Кутузов не называл его иначе, как "mon cher enfant, mon enfant bien-aime"
[1516]. На другой день по возвращении Милорадовича из Парижа в Петербург, он поехал в Невский монастырь и в Казанский собор и просил духовенство отслужить панихиду по Суворову и Кутузову»
[1517].
Не всё в отношениях Кутузова и Милорадовича было столь гладко, как казалось, — людьми они во всех отношениях были весьма разными. Однако благодарная память об усопшем полководце, немало сделавшем как для России, так и лично для него, сохранилась у Михаила Андреевича навсегда. Благодарная память — признак истинного благородства!
Гавриил Романович Державин, прославленный поэт минувшего века, написал тогда стихи «К портрету графа Михаила Андреевича Милорадовича»:
Обзором, быстротой и натиском разитель,
Всех Милорадович врагов; он россов честь,
Суворов ученик, Кутузов исполнитель:
Приятно отблеск в нем здесь их сиянья зреть
[1518].
Не станем утверждать, что написано очень изящно, зато — от души.
