«Лишь только ступил я на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своем зеленом диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу:
— Знаешь, душа моя! (это его поговорка) у меня сейчас был Пушкин! Мне велено взять его и забрать все его бумаги; но я счел более деликатным (это тоже его любимое выражение) пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился, очень спокоен, с светлым лицом, и, когда я спросил о бумагах, тот отвечал: "Граф! все мои стихи сожжены! — у меня ничего не найдется на квартире; но если вам угодно, все найдется здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что мое и что разошлось под моим именем". Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь… Вот она (указывая на стол у окна), полюбуйся!.. Завтра я отвезу ее государю. А знаешь ли — Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерой (это то же его словцо) обхождения»
[1672].
«Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает. Мне нравится откровенный его поступок с Милорадовичем, но это не исправляет дела», — сказал государь Энгельгардту
[1673].
[1674]
У поэта нашлось немало заступников, и наказание оказалось гораздо мягче.
«Я вошел к государю со своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал: "Здесь все, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать!" Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно и наконец спросил: "А что ж ты сделал с автором?" — "Я? — сказал Милорадович, — я объявил ему от имени вашего величества прощение!.." Тут мне показалось, — продолжал Милорадович, — что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, государь с живостью сказал: "Не рано ли?!" Потом, еще подумав, прибавил: "Ну коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить на службу на юг"»
[1675].
6 мая Пушкин покинул Петербург, а 12-го «…был большой пожар в Царском Селе, во время которого сгорела дворцовая церковь и часть дворца. Очень опасались за покои императрицы Екатерины и в особенности за Янтарную комнату; но господь помиловал, и хотя убытку было более чем на два миллиона, к году все привели в прежний вид. Генерал-губернатор граф Милорадович, узнав, что горит Царскосельский дворец, живо скомандовал, прискакал, не теряя времени»
[1676].
«Быстрота неимоверная: пожарная команда проскакала в три четверти часа пространство в 22 версты от Московской заставы Петербурга до дворца Царского Села! Усердие и искусство пожарной команды наконец восторжествовали над огненной стихией и половина дворца уцелела от разрушительного ее действия.
Милорадович остался ночевать в Царском Селе. На другой день он должен был идти к государю с утренним рапортом. Взамен сапог, изорванных на пожаре, Милорадович надел сапоги Штесселя, полкового командира императора Австрийского полка, известного профессора ружистики и шагистики.
Войдя в комнаты государя, граф спросил камердинера:
— Что государь?
— Очень огорчен, — отвечал тот.
Милорадович велел о себе доложить, и был принят. Только что он вошел в комнату, где сидел, задумавшись, государь, как вдруг, будто бы увлеченный какой-то посторонней силой, стал вытягивать ногу учебным шагом.
— Что это значит? — спросил с удивлением государь.
— Виноват, ваше величество, — отвечал пресерьезно граф. — Надел сапоги полковника Штесселя, — а они так и тянут ноги учебным шагом!
Государь засмеялся — и, став повеселее, занялся с графом обыкновенным порядком…»
[1677]
* * *
Осенью 1820 года у графа Милорадовича случилась какая-то размолвка с Федором Глинкой — на поверхность вышли лишь бытовые проблемы и мелочные обиды. Приведем два фрагмента тогдашней обширной их переписки:
«Сиятельнейший граф, милостивый государь! Я получил письмо, из которого вижу, что Вы поставляете в вину собственно мне ослабление гайки на колесе у дрожек, находившихся у меня по приказанию Вашему, и что будто единственно от того дрожки сломались, когда на них ехал барон Фредерике
[1678]. В то же время объявлено мне через квартального офицера от имени Вашего приказание доставить навсегда дрожки сии в квартиру Вашего сиятельства. Исполнив тотчас приказание, я долгом считаю представить здесь на благоуважение Ваше, сиятельнейший граф, все причины, по которым ясно изволите увидеть, что я нисколько и ни мало не виноват в том… Я всепокорно прошу милостивого содействия Вашего сиятельства к перемене службы и судьбы моей; убедительно прошу Вас, сиятельнейший граф, примите на себя небольшой для Вас труд испросить мне у Государя Императора переименование меня по армии с сохранением получаемого жалованья…
Сирота с давних лет и бедный от рождения, я не имею ни блистательных связей, ни могущественных покровителей; тех и других надобно, говорят, достигать побочными дорогами, а я шел всегда прямой. В течение целых 18 лет, при беспрерывных почти сношениях моих с особой Вашего сиятельства, я был все тот же; более нежели кому предан был Вам, но более всего предан истине, и в последний раз, когда Вам угодно было милостиво пригласить меня вступить под лестное начальство Ваше, я не считал необходимым запасаться ни рекомендациями, ни связями, и взял с собою свои небольшие способности, свое большое усердие, какую Бог дал мне честность и мое великое терпение. Но я вижу и чувствую, что способности мои — недостаточны, усердие — незаметно, честность — не у места, а терпение уже все истощилось…"»
[1679]
