Как-то созвучно это со смертью титана XVIII века — светлейшего князя Потемкина-Таврического, умершего в чистом поле… Недаром же по душе своей граф Милорадович принадлежал именно к «осьмнадцатому столетию».
Но вот есть еще и такой сомнительный вариант: «Для перевязки Милорадовича отнесли в дом Лобанова, как ближайший от места кровавого происшествия.
Первый вопрос графа, когда он пришел в чувство, был, не знают ли, кто выстрелил в него? Ему отвечали, кто какой-то неизвестный бунтовщик Фовраль (впоследствии оказалось, что убийца был Каховский).
"Слава Богу, — сказал граф, — теперь я умру покойно, зная, что убит не рукой русского солдата".
Через несколько времени он обратился к кому-то из знакомых, улыбнулся и сказал: "Ну, кажется, теперь я расквитаюсь со всеми моими долгами"»
[2117].
Зато рассказ о том, что умирающего обокрали, подтвержден неоднократно.
«В углу на полу лежала куча платья — мундир, сапоги, жилет. Я стал пересматривать все и, к изумлению, увидел, что почти все звезды и кресты исчезли, из кармана была вынута записная книжка, часов же не было и следа»
[2118].
«Когда надо было вынимать пулю графу Милорадовичу, он потребовал, чтобы операция была сделана его старым доктором, не желая перед смертью его обидеть, давши сделать операцию кому-нибудь другому»
[2119].
«Инструменты были немедленно приготовлены, несколько отодвинут диван, чтоб можно обходить со всех сторон. По новом осмотре груди, после краткого латинского разговора между операторами, они просили графа позволить накрыть ему глаза и подержать голову. С улыбкой, покачав головою, он отвечал:
— Не нужно.
Тогда, в то время как двое держали свечи, Арендт
[2120], засучив рукава, с инструментом в руке приклонился к груди. Сильно схватив его за руку, граф вдруг остановил удивленного оператора и, поведя кругом глазами, медленно спросил:
— Петрушевский
[2121]?
— Здесь, — отвечал старый его товарищ доктор.
— Подойди!
Петрушевский, обожавший графа, расстроенный до невозможности, обливался слезами.
— Ты плачешь? — сказал граф, взглянув в его лицо. — Стыдно! А я сейчас придумал сделать тебе подарок. В пятидесяти сражениях не удалось тебе видеть на мне раны; судьба справедлива ко всем… вот и рана… дарю тебе эту пулю, возьми ее сам… это твое дело, вырежь!
Петрушевский отирал глаза, руки его тряслись, он долго не мог оправиться. Наконец он взял инструмент. С чрезвычайной внимательностью, с заботливостью, в которой проявлялось необыкновенное любопытство, совершенно прижав подбородок к груди, граф следил за руками оператора, и, когда тот, окончив вырезы, извлек щипцами пулю, раненый обеими руками схватил, сжал эти дымящиеся его кровью щипцы с стиснутой в них пулей и громко потребовал:
— Огня, огня!..
Поднесли, сколь можно ближе, свечи. Бережно взял граф пальцами левой руки окровавленную пулю… внимательно поворачивая во все стороны между свечой и глазом. Лицо его прояснилось благородной улыбкой и вдруг, медленно осеня себя крестом, гордо посматривая на всех, он звонко, радостно, победно произнес в безмолвной, как могила, комнате:
— О, слава Богу! Эта пуля не солдатская. Теперь я совершенно счастлив»
[2122].
«Тут же был и известный врач Арендт, который уже успел осмотреть рану.
— Что, Николай Федорович, — спросил Милорадович, — как вы думаете? Есть надежда?
— На свете нет безнадежных ран, — отвечал Арендт.
— Но мне вы должны сказать правду. Уж, конечно, я не боюсь смерти.
— Врач может и ошибиться! — возразил доктор.
— Вы меня и прежде лечили и не скрывали от меня правду. Скажите и теперь.
— Жизнь ваша в руках Божьих, а не моих.
— Понимаю вас и благодарю! Я бы только не желал долго страдать…
В это время приехал от государя какой-то генерал и сказал, что он послан узнать о здоровье графа и о положении раны.
— Доложите его величеству, — отвечал граф, — что я очень рад, принеся ему и отечеству на жертву свою жизнь. Это всегда была цель моя»
[2123].
Посетителей у бывшего — эту должность уже исправлял генерал-лейтенант Голенищев-Кутузов, который в Турецкую войну был шефом белорусских гусар в корпусе Милорадовича, — оказалось не слишком много. В основном самые близкие — неотлучно находились при нем Федор Глинка, Рафаил Зотов…
«Я вышел, чтобы ехать во дворец. Сходя по лестнице, я сверху услышал стук сабли, колотившейся о ее ступени, и сказал человеку, который шел наверх, чтоб он подобрал ее. В ту же минуту этот стук смолк. На первом завороте мы встретились. То был Якубович. Мы были известны друг другу, как говорится, по шапочному знакомству, ни у графа и нигде я не встречал его, но сиживал часто около него в театре, по которому его знал и граф, — Якубович имел там абонированные кресла в первом ряду, недалеко от кресел военного генерал-губернатора. Быстро спрашивал меня Якубович, справедливо ли, что граф безнадежен, умолял, как о милости, взглянуть на него, проклинал убийц, обнаруживал все признаки глубокого отчаяния. Склоненный его просьбами, я возвратился и, введя его в прихожую… раскрыл немного дверь. Якубович, просунув туда голову и, поглядев таким образом на графа несколько минут, весь красный и заплаканный, вполголоса начал проклинать "разбойников, совершивших это неслыханное злодеяние, и судьбу, допускающую такому человеку умереть таким образом"»
[2124].
«В это время ехал к графу, лежавшему в конногвардейских казармах, адъютант его, Александр Павлович Башуцкий. Якубович предложил свезти его в своей карете четверкой. Башуцкий согласился и, войдя в карету, почувствовал, что сел на пистолеты.
— Это что?
