«Впоследствии французы, овладев батареей Раевского, пытались еще несколько раз сломить 4-й пехотный корпус, все еще представлявший грозный фронт, но все их атаки не имели успеха. Войска этого корпуса удержали свое место до конца битвы»
[962].
Все же, «…пехота наша на левом фланге, предводимая Милорадовичем, Коновнииыным
[963] и графом Остерманом — генералами испытанной неустрашимости, — при чрезвычайных усилиях должна была оставить в руках неприятеля потерянные укрепления, и большие встречая затруднения в действии, невзирая на все то, успела твердостью своею оборону нашу сделать менее сомнительною», — рассуждал потом с определенной осторожностью Ермолов
[964].
Проглядывая сквозь тучи дыма, над полем светило клонившееся к закату солнце. Это было Московское, а не Аустерлицкое солнце — французам не удалось не только прорвать оборону, но даже и существенно потеснить русские войска. Самый напряженный день 1812 года близился к вечеру, битва неизбежно подходила к своему завершению, а две весьма поредевшие, обескровленные армии оставались стоять друг против друга… Фортуна не отдала своего явного предпочтения ни одному из полководцев, и оба объявили Бородино победой.
«Около пяти часов пополудни атаки прекратились. Продолжались только канонада с обеих сторон и перестрелка между цепями застрельщиков. Ясно было, что армии расшиблись одна об другую, и ни та, ни другая не могут предпринять в остальные часы дня ничего важного.
Увидев остановившегося позади центра Кутузова со свитой, я подъехал туда и, подозванный Толем, был представлен ему. Он послал меня тогда поздравить начальников войск с отражением неприятеля и предварить о наступлении на него наутро… В центре Милорадович выслушал меня и приказал доложить, что он берется (если угодно будет Главнокомандующему) отнять без большого урона центральную батарею. Действительно, ничто столько не доказывало крайней степени изнеможения неприятеля, как бесполезное обладание этой важной точкой нашей позиции, куда не были даже подвинуты их батареи. Наконец сумерки и потом давно желанная ночь спустились и покрыли мраком навсегда увековеченные поля, человеческой жатвой покрытые», — вспоминал генерал Граббе, главнокомандующий войсками на Кавказской линии и в Черномории в 1837—1842 годах, то есть в то время, когда там служил поручик Лермонтов, автор стихотворения «Бородино»…
[965]
* * *
Князь Кутузов представил Милорадовича к ордену Святого Георгия 2-й степени, однако государь начертал на рапорте: «Алмазные знаки Александра Невского»
[966].
Хотя «алмазные знаки» — мелкие алмазы, украшавшие звезду и знак ордена, считались как бы высшей его степенью, ибо официально таковой у него не было, но как был Милорадович Александровским кавалером, так и остался — этим орденом его наградили еще в 1799 году. Это было обидно. «Однажды, рассказывая с жаром о Бородинской битве, он говорил: "Как град сыпались на нас ядра, картечи, пули и бриллианты!"»
[967] Милорадович говорил не только о себе: «алмазные знаки» вместо «святого Георгия» получил также Дохтуров, а Коновницыну вообще дали шпагу с алмазами… Все представления Кутузова к награждению генералов за сражение при Бородине «Георгием» или «Владимиром» выше 3-й степени Александр I заменил более низкими орденами, шпагами, очередным чином. Ермолов вместо ордена Святого Александра Невского, второго по значению, получил орден Святой Анны 1-й степени — самый младший из «первостепенных» орденов. Исключением оказался Барк-лай-де-Толли, в отношении которого Главнокомандующий просил государя определить награду по собственному своему усмотрению, — он единственный получил Святого Георгия 2-й степени… Это объясняется тем, что государь был очень недоволен сдачей Москвы. Самому князю Голенищеву-Кутузову, поспешившему доложить о победе при Бородине и 30 августа 1812 года получившему чин генерал-фельдмаршала, очень повезло.
Однако есть нечто гораздо более важное, чем официальные награды. Говоря о Бородинском сражении, М.В. Семевский утверждает: «С этого, кровавой памяти, славного для чести русского солдата дня начинается длинный ряд доблестных подвигов Милорадовича. Отныне он, вместе с другими сподвижниками Кутузова, в том числе и Ермоловым, становится кумиром солдат и вполне народным русским героем. Исчислять подвиги Милорадовича в эту эпоху значило бы повторять самые блистательные страницы истории Отечественной войны»
[968].
* * *
Победу — ежели она была таковой — необходимо было закрепить, для чего следовало сбить французов с занятых позиций и обратить вспять. «Князь Кутузов действительно готовился к бою на следующий день и писал графу Ростопчину: "Сегодня весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощью Божией, русское войско не уступило в нем ни шагу… Завтра надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на Московскую Святыню, с новыми силами с ним сразиться". Барклаю-де-Толли велено было распорядиться приготовлениями на следующий день, а ординарец послан объехать все линии войск, поздравить их с отражением неприятеля и объявить, что "завтра атакуем"»
[969].
Вскоре боевой задор прошел, уступив место трезвому расчету, и Кутузову стало ясно, что атаковать поутру некем и нечем.
«В ночь на 27 августа с Бородинского поля тронулись к Можайску сначала артиллерия, затем пехота и конница. В 8 часов утра Наполеон обозрел поле битвы и, лично удостоверившись в отступлении русской армии, около полудня двинулся за ней, выслав по корпусу на Рузу и Борисов»
[970].
«Когда мы пришли в Можайск, город казался уже опустевшим. Некоторые дома были разорены; выбиты и вынесены были окна и двери. Милорадович увидел солдата, выходящего из одного дома с разными пожитками. Он его остановил и дал приказание его расстрелять. Но, кажется, это было более для острастки, и казнь не была совершена. Мы расположились в каком-то доме, оказавшемся несколько более удобным. Генерал продиктовал мне приказы по отделению войск, находившихся под его начальством и остававшихся еще в Подольске. Тут же пригласил он меня с ним отобедать, извиняясь, что худо меня накормит… Милорадович был обыкновенно невзыскателен в своих житейских потребностях. Да к тому же, щедрый и расточительный на деньги, иногда оставался он без гроша в кармане. Рассказывали, что во время походов, бывало, воротится он в свою палатку после сражения и говорит своему слуге: "Дай-ка мне пообедать!" — "Да у нас ничего нет", — отвечает тот. "Ну, так дай чаю!" — "И чаю нет". — "Так трубку дай!" — "Табак весь вышел". — "Ну, так дай мне бурку!" — скажет он, завернется в нее и тут же заснет богатырским сном. Он был весьма приятного и пленительного обхождения, внимателен и приветлив к своим подчиненным… После этого минутного знакомства мы всегда с ним оставались в хороших отношениях»
[971].
