«Через несколько дней после Бородинского боя Киселев
[983] был откомандирован от полка в должность адъютанта к Милорадовичу… Нам неизвестно, каким путем состоялось назначение Павла Дмитриевича адъютантом к Милорадовичу, хотя из заметки Киселева, помещенной в его коротенькой автобиографии, видно, что он сам этого желал. Так, он говорил: "Я покинул их (товарищей в Кавалергардском полку) с сожалением, чтобы сделаться адъютантом одного генерала, пользовавшегося блестящей репутацией и при котором я намеревался изучать войну".
Но ожидания Киселева не сбылись, как видно из последующих слов той же заметки: "Эта цель не была достигнута, и так как мне следует говорить только о себе, то я умолчу о том, кто во многих отношениях сделал мне более зла, чем добра…" В чем состояли причины неудовольствия Киселева на Милорадовича, мы не знаем, а вдаваться в догадки не желаем»
[984].
«В течение всей войны Киселев продолжал быть адъютантом Милорадовича, и эта-то служба была причиной его возвышения, дав ему возможность сделаться более известным императору Александру Павловичу: Милорадович тяготился не только письменной отчетностью, но и подробным словесным докладом; в его же штабе только Киселев оказался способным толково докладывать государю, — таким образом он получил возможность беседовать с Александром I, всегда остававшимся довольным его докладом»
[985].
Впрочем, проблемы в арьергарде были не только с отчетностью.
«Его сердце равно было прочим благородным его качествам; но беспечность прикрывалась всегда любезностью его характера. До меня не было в авангарде ни устройства, ни продовольствия: это не дело Милорадовича. С моим прибытием все получило новый вид. Генерал Корф, командовавший передовой цепью, обрадовавшись изобильному корму людей и лошадей, скачет к Милорадовичу с полной благодарностью. Но едва он высказывает содержание речи своей или ближе, излияние чувств его, как Милорадович, с обыкновенным и торжествующим своим тоном, сказал ему: "благодарите не меня, а Маевского: он кормит и вас, и меня". Одной этой черты достаточно уже для похвалы Милорадовича; он свое брал себе, а целое уступал подчиненному»
[986].
«Генерал Милорадович, 29 августа, по просьбе князя Кутузова, стал во главе арьергарда нашей отступающей армии. "С его появлением, — пишет Паскевич, — в эту трудную минуту арьергардом неприятель был всегда удерживаем до самого конца кампании, там, где Главнокомандующий приказывал остановить неприятеля. Это доказывает тотчас. 29 августа Милорадович отступает. Ему сказано было, что армия отступит 25 верст; но она отступила всего 17. Вдруг видит Милорадович, что он подходит к нашей армии, а в это время Кутузов присылает сказать, чтобы, ради Бога, остановить неприятеля. Когда так, сказал Милорадович, то я хочу ночевать в деревне. Мы уже две версты отступили от этой деревни. Вперед! И точно: после кровавого боя мы заняли эту деревню, отбив ее у неприятеля. Тут полки бригады Потемкина, не принимавшие участия под Бородином, сие славно дело сделати"»
[987].
«Арьергардные дела происходят ежедневно», — докладывал Кутузов
[988].
«Храбрость войск арьергарда под искусным Вашего Высокопревосходительства командованием отдаляет от армии беспокойство. Теперь приближающимся нам к Москве, где должно быть сражение, решающее успехи кампании и участь государства, на некоторое время неприятеля удержать должно, сколько возможно», — от имени главнокомандующего писал Милорадовичу генерал Ермолов
[989].
* * *
«Светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет; и готов хоть на улицах драться», — уверял москвичей Ростопчин.
По диспозиции, предложенной генералом от кавалерии Беннигсеном, исполнявшим обязанности начальника главного штаба объединенных армий, войска заняли растянувшуюся на четыре версты позицию между изгибом Москвы-реки и Воробьевыми горами. Она была не намного меньше, нежели при Бородине, но армия теперь была другая, обескровленная, а за спиной, вместо ровного поля, были овраги, большая река и огромный город, что исключало возможность маневра, перегруппировки сил. В сражении на такой позиции можно было либо победить, либо погибнуть. Последнее представлялось гораздо более вероятным.
«Милорадович, командуя передовыми войсками, принимает все удары на свой щит. Здесь составляется совещание об участи Москвы»
[990].
Совещание состоялось ввечеру 1 сентября, войдя в историю как «Совет в Филях». В этой деревне, в избе крестьянина Фролова, князь Голенищев-Кутузов, произведенный государем в генерал-фельдмаршалы, но того еще не знавший, собрал высших чинов армии. Это были корпусные командиры — Остерман-Толстой, Дохтуров, Уваров, Раевский и исполнявший обязанности командира 3-го пехотного корпуса Коновницын, а также — главнокомандующий 1-й армией Барклай-де-Толли, начальники штабов Беннигсен и Ермолов, генерал-квартирмейстер Толь. Присутствие атамана Платова и дежурного генерала полковника Кайсарова
[991] вызывает споры между историками, ибо протокола заседания не велось, а запись в «Журнале военных действий» столь скупа, что в ней не упомянуты даже несомненные участники совета Раевский и Уваров
[992].
«В армии всем казалось весьма странным приглашение на совет Раевского, а не Милорадовича. Милорадович, командуя арьергардом, был начальником Раевского, был старше его чином и находился в числе тех немногих первенствующих генералов, мнением которых князь Кутузов особенно дорожил. В настоящее время слишком известно, что Кутузов собирал совет не для решения каких бы то ни было вопросов, а исключительно из политического приличия. В разговоре с принцем Виртембергским он высказал убеждение, что ему одному, без посторонней помощи, надлежит решить участь Москвы и дальнейшие действия русской армии. При таком убеждении, конечно, Милорадович был полезнее в арьергарде, чем в Филях, в военном совете»
[993].
