Казалось бы, с чего? Ведь, говоря словами Пушкина, это было «дней Александровых прекрасное начало»
[61], и прозвище «Ангел» еще держалось за молодым государем, твердо пообещавшим в день своего вступления на престол, что «все будет, как при бабушке!». Конечно, никто из венчавшихся в России на царство ни разу не сказал, что при нем будет еще хуже, чем было до него, и каждый «озвучивал», как это теперь говорится, именно то, чего от него ждали, все же большая часть служилого дворянства реально надеялась на возвращение екатерининских «вольностей». Любимый внук покойной государыни это обещал, отнюдь не собираясь возвращать империю в эпоху тотального казнокрадства и вседозволенности. Но и продолжать наводить порядок твердой рукой — пусть не столь жестко и торопливо, как его папенька — он также не мог, ибо отныне и до конца царствования его станет преследовать призрак убиенного государя…
Александр Павлович был человеком совершенно иного склада, нежели предшествовавшие ему на троне Павел Петрович и Екатерина Алексеевна — хотя к бабке по своему характеру он был ближе, ибо как она была известной лицемеркой, так и про внука ее говорили, что он «фальшив, как пена морская», но это было позже. Хотя сама Екатерина II давно подметила его страсть к позе и писала: «Господин Александр — великий мастер красивых телодвижений».
Аустерлиц и Тильзит, существенно поколебавшие авторитет государя в обществе, были еще далеко, грядущего создания «военных поселений» никто и предположить не мог, даже граф Аракчеев, по имени которого историки нарекут эпоху «аракчеевщиной», жесткий и безукоризненный исполнитель государевых предначертаний, пока оставался не у дел, высланный Павлом I из Петербурга.
Так что вера в молодого царя была, от него еще многого ожидали… Откуда ж тогда взялась давыдовская ирония? Ответ прост: кавалергарды слишком близко стояли ко двору. Они несли службу в Зимнем дворце, выполняли обязанности адъютантов при монарших особах, присутствовали на придворных балах… Существовал даже термин: «вход за кавалергардов», ибо на празднествах в Зимнем офицеры полка обеспечивали охрану царской фамилии, пропуская во внутренние покои лишь тех, кто имел на то соответствующее право — высших сановников, генералитет. Кстати, «во время выходов кавалергардские офицеры собирались в тех же покоях, где собирались и лица, имеющие „вход за кавалергардов“»
[62].
А потому они много чего видели и слышали — тем более что их самих не замечали и, соответственно, не стеснялись: в присутствии замершего у дверей корнета или поручика государь вполне мог продолжать тот щекотливый разговор, который неминуемо прекратил бы при появлении генерала… О том же, что корнет, как истинный верноподданный, впитает в себя все сказанное его монархом и потом обсудит это с товарищами — помните, у князя Волконского: «жизнь наша дневная с впечатлениями каждого», — император вряд ли задумывался. В своей партикулярной
{28} жизни Александр I выглядел гораздо менее привлекательным…
Был и еще один момент, который кавалергардские офицеры не могли простить молодому царю: его внутрисемейные взаимоотношения. В 1793 году, когда великому князю Александру Павловичу не исполнилось и шестнадцати, Екатерина II поспешила сочетать его браком с четырнадцатилетней дочерью маркграфа Баденского Луизой Августой, получившей в православном крещении имя Елизавета Алексеевна. В гвардии, конечно, не знали, к каким вредным последствиям для неокрепшего организма Александра привела поспешность заботливой бабушки, но очевидное было налицо: отношения между венценосными супругами были, мягко говоря, натянутые. Даже в обществе император предпочитал появляться с фавориткой Марией Антоновной Нарышкиной — женой обер-камергера, урожденной княжной Четвертинской, нежели со своей супругой… Но если «рогатый» муж обычно вызывает усмешки окружающих, то покинутая жена — сочувствие, в особенности если она молода, хороша собой и умна. Прекрасная блондинка Елизавета Алексеевна с достоинством и смирением переносила нелегкое положение «постылой» жены, а многие гвардейцы были в нее влюблены.
Известно было также, что супругов серьезно развело их отношение к недавнему цареубийству — для Елизаветы Алексеевны оно явилось потрясением, и прощать заговорщиков она не хотела. А ведь и в обществе к свершившемуся злодеянию относились совсем не так однозначно, как это казалось поначалу: истинно православному человеку было просто не понять, как сын позволил убить своего отца! К тому же в сознании дворянина государь являлся «первым дворянином империи» и Божьим помазанником. Так что каков бы он ни был по своему характеру, нраву и склонностям, на то — Господня воля! Да ведь и Павел Петрович был совсем не так плох, как утверждали обиженные и недовольные. Вот что писал блистательный знаток истории Российской императорской армии А. А. Керсновский, кстати, во многом осуждавший Павла:
«Император Павел Петрович является самым оклеветанным монархом русской истории. Его не оценили современники, не поняло потомство, глядевшее на события глазами современников… Император Павел, несмотря на всю свою строгость и вспыльчивость, любил солдата — и тот платил Царю тем же. Безмолвные шеренги плачущих гренадер, молча колеблющиеся линии штыков в роковое утро 11-го марта
{29} 1801 года являются одной из самых сильных по своему трагизму картин в истории Русской армии»
[63].
В общем, не все было благостно в начале «дней Александровых», а потому давыдовские сатиры оказались очень к месту…
27 октября 1803 года Сергей Марин писал из Петербурга графу Михаилу Воронцову, находившемуся в ту пору в Грузии, в войсках князя Цицианова:
«Давыдов кавалергардский написал две басни, которые я к тебе отправлю с первым курьером, ибо иначе послать их невозможно, и с ними приложу книгу Шишкова»
[64].
Басни эти были «Голова и Ноги» и «Река и Зеркало». Острые, смелые, написанные легко и изящно. Так, в первой из них, Ноги, измученные капризами Головы, предупреждают:
Все это хорошо, пусть ты б повелевала,
По крайней мере нас повсюду б не швыряла,
А прихоти твои нельзя нам исполнять;
Да между нами, ведь признаться,
Коль ты имеешь право управлять,
Так мы имеем право спотыкаться
И можем иногда, споткнувшись — как же быть —
Твое Величество об камень расшибить
[65].
Во второй басне обыгрывается простонародная пословица: «неча на зеркало пенять, коли рожа крива!» и заканчивается пассаж такими словами:
