Комментируя подобные случаи, анонимный автор второй половины XIX столетия — искренний противник, как он ее назвал, «либерально-рутинной точки зрения» (к его литературному обзору, опубликованному в журнале «Библиотека для чтения», мы вернемся несколько позже), писал: «Со своим партизанским отрядом забирая города, он вешал шпионов или людей, виновных в измене, вовсе не думая о том, что и шпион, и преступник тоже люди»
[259].
Автор вполне понимает и в последующих своих словах одобряет поведение Давыдова — война имеет свои законы, преступления должны быть наказуемы, а общество — ограждено от преступников. Но, как мы видим, даже к преступникам Денис проявлял истинное великодушие и милосердие. Расстрел, казнь за воинские преступления, считается казнью гораздо более «почетной», нежели позорное повешение, и смерть от пули гораздо легче, нежели от телесного наказания… Однако сторонники той самой «либерально-рутинной точки зрения» ничтоже сумняшеся упрекали Дениса в жестокости — хотя именно эта кажущаяся жестокость позволила сохранить жизни десятков, сотен, а то и тысяч мирных людей, которые могли погибнуть от рук мародеров, насильников, дезертиров и прочей сволочи, уничтоженной партизанами.
И вот как считали военные люди 100 лет спустя — это написано в книге, посвященной истории Кавалергардского полка: «По окончании Отечественной войны голоса завистников и врагов Давыдова умаляли славу его партизанских подвигов, упрекая его в трусости и жестокости, будто бы проявленной им в его наставлениях крестьянам об истреблении французов. Упрек в трусости отпадает сам собой, жестокость же неразрывно связана со всякой народной войной, целью которой является совершенное истребление неприятеля»
[260].
Тему партизанства не следует рассматривать с позиций иного времени, отрывая от конкретной боевой обстановки и тех задач, которые тогда решались.
А то ведь до чего додумался известный нам литературовед Борис Эйхенбаум: «Партизанство этой эпохи — проявление военного либерализма, военной оппозиции; это — военная богема, воодушевленная презрением к официальному, бюрократическому духу армии. Профессионалы-фронтовики смотрели на партизан, как на дилетантов и налетчиков, как на беспокойный элемент. Партизаны, с своей стороны, противопоставляли свои методы методам регулярной армии, как искусство ремеслу, выдвигая принцип личной инициативы, предприимчивости, храбрости и пр.»
[261].
Звучит красиво: «военный либерализм», «оппозиция», «военная богема», «презрение к официальному, бюрократическому духу армии»! Но позвольте напомнить, что в числе командиров «летучих» отрядов 1812 года были будущий руководитель Третьего отделения и шеф корпуса жандармов граф Александр Христофорович Бенкендорф и будущий военный министр, затем — председатель Государственного совета светлейший князь Александр Иванович Чернышёв. А уж этих генералов вряд ли бы кто рискнул назвать «либералами», ибо за такое оскорбление вполне можно было оказаться на съезжей — в полицейском участке!
«Профессионалы-фронтовики» тоже звучит круто, хотя «фронтовиками» или «фрунтовиками» в те времена именовали не боевых командиров, но «мастеров шагистики» (словарь Брокгауза и Ефрона трактует понятие «фронтовой офицер» как «офицер строевой части»). Ведь само понятие «фронт» в Двенадцатом году означало не «линию соприкосновения передовых подразделений с противником на театре военных действий», как сегодня, но «лицевую сторону военного построения войска». Зато именовать «дилетантами» таких партизанских начальников, как генерал-лейтенант Иван Семенович Дорохов, генерал-майор барон Фердинанд Федорович Винцингероде, командир Мариупольского гусарского полка полковник князь Иван Михайлович Вадбольский или вышеупомянутые генерал-майор граф Бенкендорф и полковник Чернышёв, — просто смешно. (Уточним, что чины указаны на начало осени 1812 года.)
Кстати, шеф жандармов оставил прекрасные воспоминания о своей партизанской службе, которые органично дополняют изображенную нами картину:
«Мой лагерь походил на воровской притон; он был переполнен крестьянами, вооруженными самым разнообразным оружием, отбитым у неприятеля. Каски, кирасы, кивера и даже мундиры разных родов оружия и наций представляли странное соединение с бородами и крестьянской одеждой. Множество людей, занимавшихся темными делами, являлись беспрерывно торговать добычу, доставлявшуюся ежедневно в лагерь. Там постоянно встречались солдаты, офицеры, женщины и дети всех народов, соединившихся против нас. Новые экипажи всевозможных видов, награбленные в Москве; всякие товары, начиная от драгоценных камней, шалей и кружев и кончая бакалейными товарами и старыми сворками для собак. Французы, закутанные в атласные мантильи, и крестьяне, наряженные в бархатные фраки или в старинные вышитые камзолы. Золото и серебро в этом лагере обращалось в таком изобилии, что казаки, которые могли только в подушки седел прятать свое богатство, платили тройную и более стоимость при размене их на ассигнации. Крестьяне, следовавшие всюду за казачьими партиями и бдительно несшие аванпостную службу, брали из добычи скот, плохих лошадей, повозки, оружие и одежду пленных. Было до крайности трудно спасать жизнь последних — страшась жестокости крестьян, они являлись толпами и отдавались под покровительство какого-нибудь казака. Часто бывало невозможно избавить их от ярости крестьян, побуждаемых к мщению обращением в пепел их хижин и осквернением их церквей. Особенною жестокостью в этих ужасных сценах была необходимость делать вид, что их одобряешь, и хвалить то, что заставляло подыматься волосы дыбом. Однако, при неурядице и среди отчаяния, когда, казалось, покинул Бог и наступила власть демона, нельзя было не заметить характерных добродетельных черт, которые, к чести человечества и к славе нашего народа, благородными тенями выступали на этой отвратительной картине. Никогда русский мужик не обнаруживал бо́льшей привязанности к религии и к своему Отечеству, более преданности Императору и повиновения законным властям»
[262].
Картина воровского притона наблюдалась и во французском лагере, который располагался в Москве.
«Дарю
{115} предложил смелый план превратить Москву в укрепленный лагерь и остаться в ней на зиму. „Можно, — говорил он, — убить остальных лошадей и посолить их мясо, а прочее продовольствие добудется через мародеров“. Наполеон одобрил сей совет, названный им Львиным. Но опасение того, что могло произойти во Франции, от коей план сей отделил бы его на шесть месяцев, заставило его решиться оный отвергнуть»
[263].
