После карантина началась перевозка войск в бывшие немецкие лагеря для военнопленных — Стшалково (возле Познани; русские обычно произносили польское название как «Щёлково»), Пикулицы (возле Перемышля) и Дембия (возле Кракова); впоследствии были созданы еще два лагеря, в Щипёрно и Александрове-Куявском недалеко от Калиша. Данные о количестве людей, принятых поляками в лагеря, разнятся: по русским данным 22 845 человек, из них три тысячи больных, по польским — 18 916 человек, из них 3941 больной. При этом представители одной части нередко распределялись по разным лагерям; так, 307 чинов Симферопольского офицерского полка оказались в Стшалково, 40 в Щипёрно и 26 в Пикулицах
[398].
Поскольку условия содержания войск в лагерях не были оговорены, Н. Э. Бредов лично съездил в Варшаву, к министру военных дел Польши Ю. Лесневскому
[399], чтобы прояснить ситуацию. И опять, как в случае с Радзивиллом, многое зависело от личного фактора: Лесневский, хоть и был уроженцем Витебщины и в прошлом генерал-майором русской армии, с Бредовым так и не встретился, а вот вице-министр Казимеж Соснковски
[400], в прошлом полковник австро-венгерской армии, «проявил себя чуждым формальностям и человеком широкого размаха»
[401] и подписал инструкцию, согласно которой бойцы армии Бредова содержались на иных условиях, нежели военнопленные, и не должны были контактировать с большевиками и украинцами «по разности идеологий»; им разрешались ежедневные строевые занятия. Кроме Соснковского Бредов получил аудиенцию также у начальника Польского государства маршала Юзефа Пилсудского, который «произвел приятное впечатление своей простотой и твердостью характера, угадывающегося в течение разговора»
[402]. Генерал побывал и в посольствах других государств — Великобритании, Франции, Чехословакии, Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев. Суть всех переговоров сводилась к одному: установить как можно более комфортный режим для войск во время интернирования и скорейшее возвращение на родину. Но, на словах высказывая полное сочувствие «бредовцам», дипломаты заверяли, что пока ничем конкретным помочь не могут.
К сожалению, утвержденная Соснковским инструкция для комендантов лагерей на деле практически почти не работала. Об этом вспоминал Б. А. Штейфон: «В наши внутренние дела коменданты, правда, не вмешивались, но они окружили жизнь наших войск такими стеснительными мерами полицейского характера, что быстро возбудили к себе ненависть отряда. Окруженные проволокой, массой часовых, с постоянными резкими окликами „nie wolno“
[403], войска чувствовали себя на положении военнопленных, и это являлось источником тяжелых душевных переживаний. <…> Жизнь в лагерях скоро приняла характер постоянной мелкой войны. Коменданты также восстали против строевых занятий, и в итоге люди целыми днями слонялись без всякого дела. Оружие, которое по договору было оставлено офицерам, отбиралось, и отбиралось грубо, с насилием. В конце концов солдаты были отделены от офицеров и совершенно изолированы от своих начальников.
Наши начальники слали донесения генералу Бредову, а местные штабы — военному министру. Обе стороны обвиняли друг друга.
Несколько раз дело чуть-чуть не дошло до вооруженных столкновений, и только авторитет наших начальников кое-как сдерживал страсти.
Энергичные протесты генерала Бредова не всегда достигали цели. Его слушали, часто соглашались, иногда возражали, ссылаясь на донесения комендантов, слали указания комендантам, война в лагерях как будто утихала, а затем через короткий промежуток времени снова разгоралась и с большей силой»
[404].
Конечно, многое зависело от самого коменданта. Например, комендант Стшалково 53-летний полковник Антоний Кевнарский, в прошлом офицер русских 7-го гренадерского Самогитского и 80-го пехотного Кабардинского полков, всем запомнился как грубый, жестокий и надменный человек, а вот в Пикулицах, Дембии и Александрове отношение комендантов к их подопечным было вполне приемлемым.
Подпоручик-артиллерист В. Д. Матасов так вспоминал лагерь в Александрове: «Лагерь состоял из низких деревянных бараков, покрытых черным толем и огороженных колючей проволокой от капустных и картофельных полей. В бараках были нары из голых досок, без матрацев. Наши бараки разделяла одна жидкая сетка — забор от бараков военнопленных красных. В большинстве это были московские студенты, весьма дружески к нам расположенные. В одном из их бараков была библиотека со времен Великой войны, которая была создана для русских пленных немцами. Мы получили право ходить к красным в эту библиотеку и пользоваться книгами.
Кухни белых и красных были рядом, и мы получали нашу еду стоя рядом в очередях и если что ругали, то только получаемую еду. Если какой-либо ретивый коммунист пытался язвить по нашему адресу, то его быстро усмиряли свои же. Кормились мы одной и той же вонючей свининой, сваренной с овощами. Когда подъезжала подвода со свиными головами, то дуновение свежего ветерка менялось в смрадное. Мусульмане отказывались принимать такую пищу, мы же ели с голодухи и оставались живы. Выходили из положения тем, что ночью проскальзывали в картофельное поле и самоснабжались. Отношения с охраной, польскими солдатами, заносчивыми и грубыми, не могли быть дружелюбными. Не нахожу возможным выжать из себя никакого чувства благодарности за польское гостеприимство»
[405].
В. Н. Душкину лагерь Стшалково запомнился таким: «Бараки наши — полуподвальные: надо спускаться на пять ступенек, чтобы попасть в барак. Пол земляной. Вдоль всего барака проход в два аршина. По бокам — непрерывные нары. Окна — только на торцевых стенах, по бокам двери. В бараках темно и нет никакого освещения. <…> В бараке расположилось человек двести, лежать на нарах довольно тесно. Барак явно не рассчитан на такое количество обитателей. Все должны лежать головой к стене и ногами к проходу»
[406]. Госпиталь в Стшалково был немногим лучше: «Госпиталь — ряд бараков, на этот раз нормальных, с окнами и деревянным полом. Лекарств нет. Иногда мерят температуру. Кормят жиденькой овсянкой. В остальном обходимся собственными средствами»
[407].
