Мария обтерла тело матери влажной губкой, накрыла чистым одеялом и присела рядом.
Хрустя маринованным огурчиком, Марлен принялась листать свежий «Вог».
— Ты только посмотри на этих уродок! Как из помойки вылезли и, судя по глазам, — все законченные наркоманки! Высокая мода! Да они понятия не имеют, что делают! Полное безобразие. Помнишь Тревиса? У него были хорошие идеи, но в основном он прислушивался ко мне. Помнишь платье с петушиными перьями из «Шанхайского экспресса»? Мы возились всю ночь и Тревис все же нашел то, что надо! До чего же они были хороши, эти перья, какая работа! И я тогда сама придумала туфли. Шанель сделала точно такие много лет спустя. Какая же она была мошенница: придумает одну выкройку и повторяет ее тысячу раз! И это называется «великий модельер»! Она была костюмершей, а не модельером. А на черной сумочке к платью с петушиными перьями был белый рисунок в стиле арт-деко. Мы старались, чтобы все было великолепно. Без какой-то там халтуры. А теперь? Теперь на актеров напяливают все что попало. И они думают, зрители это запомнят? Память хранит только нечто исключительное… — Марлен умолкла, словно пытаясь вспомнить что-то.
— Верно — исключительное, — подхватила Мария. — Меня потрясли кущи белой сирени в твоих комнатах в «Ланкастере». Сказочная красота! А запах… Помнишь? Кажется, это было в ноябре?
— Конечно, помню! Бони обожал сюрпризы! Наверно, он опустошил все оранжереи во Франции… И еще, кажется, были хризантемы… — Марлен захлопнула журнал и быстрым движением пригубила чашку с предусмотрительно разбавленным Марией виски. — Сирени больше нет, Бони нет, а я все помню. Зачем?
— Так устроена жизнь, Мэсси. — Мария поспешила принести пакет с открытками и газеты. Настроение Марлен могло резко меняться, приводя к слезам и раздражительности. — Смотри, здесь свежая почта.
— Вчера я получила открытку от поклонника, где я в изумительном белом парике со страусовыми перьями. Это из «Кровавой императрицы». Не понимаю, почему разрешают продавать открытки с моим изображением? И зарабатывать на этом деньги? — Марлен отбросила газеты на «письменный стол». — Когда я жила в пансионе в Веймаре, я пошла на костюмированный бал в белом парике… Там был Альберт Ласки — ну, тот самый, что лишил меня… как это называется… лишил меня невинности. Он был дирижером Венской оперы. Я пришла к нему домой, разделась догола, села на диван и сидела, пока он играл на рояле… думаешь, я сняла парик? Не сняла, даже когда мы легли в постель.
— И от этого все стало еще более волнующим?
— Глупости! Ничего подобного. Просто я этот парик обожала!
— А как же насчет скрипичного учителя? Ведь это он… он лишил?
— Ох! Он был веймарец. Но не такой симпатичный. Он и получил свое, как бы там оно ни называлось, прямо в музыкальном классе на кушетке. А какие звуки издавала кушетка? Именно — пррр! — Марлен рассмеялась.
Мария замерла, смотря на нее так, как смотрела много-много раз и маленькой девчонкой, и зрелой женщиной — с полным непониманием. Она знала о своей матери все, порою ненавидя и презирая ее. Она подхватывала ее пьяную за кулисами, прятала от журналистов, переодевала и мыла. Но вспыхивали софиты, Марлен появлялась на сцене, и Мария вновь попадала в магический круг ее власти. Теперь она видела девяностолетнее немощное тело во всей его бренной ничтожности, но… Но магия не рассеивалась.
Худенькая старушка свернулась на краю матраца, подтянув колени. Мария подумала, что никогда так и не сможет понять ее — это чудовище, эту великую женщину, неразгаданную загадку, родную мать.
«Ее ноги высохли, ее волосы, в приступе пьяного безумия обкромсанные маникюрными ножницами, кое-как покрашены фиолетово-розовыми прядями. Зубы, которыми она так гордилась, почернели и выщерблены. Ее левый глаз помутнел от катаракты. Ее когда-то прозрачная кожа похожа на пергамент. От нее исходит запах спиртного и распада. И несмотря на это, что-то еще остается, слабое сияние, возможно, лишь воспоминание о том прежнем, красота такая обволакивающая, такая обвораживающая, такая безупречная, что на протяжении более полувека всех женщин мерили по ее стандарту, а все мужчины желали, чтобы она принадлежала им».
25
Мария регулярно посещала мать, убирала в комнатах, приносила еду, мыла. Эта уже немолодая женщина пыталась наладить быт матери, подобрать нужных докторов, но неизменно натыкалась на ее упрямство, крепшее по мере того, как слабело тело.
— Мэсси, тебе нельзя обходиться без сиделки. Вчера ты упала и всю ночь пролежала на полу в ванной! — Шестидесятилетняя Мария с трудом перетащила худенькое тело Марлен на кровать.
— Подумаешь, закружилась голова. Я неплохо там выспалась. А синяки пройдут. — Закутав одеялом острые коленки с лиловыми отметинами, Марлен поспешила подкрепиться спиртным. — Отлично согревает!
— Ты слишком много пьешь. И это вместе с таблетками, содержащими наркотик! Ты же вообще перестанешь соображать.
— А зачем мне соображать? Чтобы грызть локти от необратимости ушедшего? От допущенных ошибок? Недосказанных слов, недоделанных дел? Да что ты вообще можешь мне предложить? Выезд на великосветский прием? Ужин с Майклом Дугласом? Отдых на Бали?
— Я могу предложить сиделку, которая могла бы ночью приглядывать за тобой.
— Ага! Решила меня сбагрить какой-то ведьме! Еще не хватает — негритянке! Я же вижу, что тебе надоело присматривать за мной… — Марлен всхлипнула. — Когда ты была малышкой… я до года кормила тебя грудью и не отходила ни на шаг… И не забывай, что все твои блага от меня! Конечно, теперь я никто. Кому нужна немощная старуха?
С трудом сдерживая вскипевшее раздражение, Мария присела рядом и призвала на помощь все свое сочувствие, свою любовь к этой женщине. Но любви не было, ее не было никогда. Разве что в те детские годы, когда крошка Мари задирала голову на рождественскую елку, явившуюся в жаркую Калифорнию. И еще — на киноплощадке: Мами, стоявшая перед камерами, казалась ей сказочной королевой. Потом было столько всего — предательств, унижений, разочарований. Шестнадцатилетняя Мария призналась Ремарку, которого считала другом: «Я не люблю ее». Временами это чувство даже нельзя было назвать нелюбовью — это была ненависть. Ненависть, смешанная с жалостью.
— Мэсси, взгляни на меня. Посмотри хорошенько. Кто я?
— Моя дочь. Дочь Марлен Дитрих!
— Я — Мария Рива, отдельный и уже немолодой человек, Мэсси. У меня четверо взрослых сыновей, внуки, муж, профессия, друзья. Свои горести и удачи. А ты все еще считаешь, что держишь в услужении ту глупышку, которая даже толком не знала, сколько ей лет, подчиняясь единому желанию — угодить мами…
— Ты не похожа на меня. Совсем не похожа. — Марлен потянулась за бутылочкой «скотча». — Ни характера, ни внешности.
— Помню, как репортеры в первую очередь старались заглянуть мне под юбку — так ли хороши ножки дочери? Хотя и по лицу было видно — дочь не удалась. — Мария вырвала бутылку из цепких исхудалых рук.
