Регулярно ходили в консерваторию. Ирма с удивлением косилась на бледный профиль Андрея, целиком растворившегося в Седьмой симфонии Бетховена.
На обратном пути она сказала:
— Ты был похож на сомнамбулу, погруженного в летаргический сон.
— Во-первых, сомнабулизм и летаргия — разные вещи. А Седьмую симфонию Бетховена я очень люблю. Особенно вторую часть. Вот это место, — он с безукоризненной точностью напел основную тему.
Ирма погрустнела:
— Мне так много надо еще узнать. А ты… Ты особенный… — речь завершилась долгим поцелуем. — Идем ко мне в общагу? Сегодня у меня отдельная комната! Олька на практике.
5
Конечно, он был особенный — чрезвычайно восприимчивый, с тонкой внутренней «настройкой», позволяющей ловить мельчайшие импульсы, идущие от внешнего мира.
Однажды поздно вечером Андрей провожал Ирму. Шли по тротуару мимо вереницы кленов, еще не сбросивших свою малиново-багровую листву. «Осень выкрасила клены колдовским каким-то цветом…» — мурлыча песню входящего в моду Булата Окуджавы, Ирма на одной ноге прыгала через рассекавшие асфальт трещины.
В свете фонарей, пронизывающих листву, скользили тени от ветвей. Тени появлялись перед ними, каруселью уходили под ноги и исчезали за спиной, чтобы сразу снова возникнуть впереди.
Андрей остановился, как завороженный, помолчал и сказал:
— Знаешь, я все это сниму! Эти шаги, эти тени!.. Это все возможно. Это будет. Будет! Дайте мне камеру, и я переверну мир!
Андрей продолжал встречаться с Ирмой, хотя очень скоро стало ясно, что они вовсе не подходят друг другу. Ирма не понимала, чем она, хохотушка, простенькая провинциалка, прельстила этого столичного пижона, не воображавшего свою жизнь без походов в консерваторию и ботинок на «манке». Интересный получится режиссер, очень интересный. Но человек — сложный. Резкий, мрачноватый, обидчивый, всегда старавшийся настоять на своем мнении.
Даже в кафе-мороженом Андрею было необходимо, чтобы Ирма съела нравившееся ему шоколадное ассорти.
— Разве плохо? — он облизал ложечку.
— Конечно, вкусно… Но о фруктовом я мечтала с утра… — Ирма отодвинула пустую металлическую вазочку. — Ты же понимаешь, что дело вовсе не в мороженом. У нас во всем совершенно разные вкусы! Ты восхищаешься тем, как была снята сцена изнасилования и убийства девушки в «Святом источнике», а мне нравится хор гномиков в «Белоснежке». Я, конечно, условно говорю про гномиков! Мне чужд мрак и отчаяние, я хочу своими будущими фильмами оставлять у людей светлое, радостное впечатление. Подумай только, как тяжко живут многие. А я могу добавить в их жизнь света!
— Живут бессмысленно и мелко, потому что сами так хотят жить. И ни шагу не сделают для собственного духовного роста. Я уверен — кино не развлечение. Кино — мощнейшее и притом массовое средство воздействия на самые глубинные тайники души, психики, не знаю, что там еще в нас главное прячется.
— Многое. Только надо уметь туда попасть — в тайники. Твой отец умеет затронуть самое глубокое.
Она опустила лицо и медленно прочла:
И это снилось мне, и это снится мне,
И это мне еще когда-нибудь приснится,
И повторится все, и все довоплотится,
И вам приснится все, что видел я во сне.
Там, в стороне от нас, от мира в стороне
Волна идет вослед волне о берег биться,
А на волне звезда, и человек, и птица,
И явь, и сны, и смерть — волна вослед волне.
Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду,
Жизнь — чудо из чудес, и на колени чуду
Один, как сирота, я сам себя кладу,
Один, среди зеркал — в ограде отражений
Морей и городов, лучащихся в чаду.
И мать в слезах берет ребенка на колени.
— Здорово! — она смахнула набежавшие слезы. — Все так точно, что плакать хочется. Как он это делает? Как это выразить на пленке?
— Убежден, что камера может все. Поэту или художнику, даже композитору, конечно, легче — он один хозяин своего замысла и его воплощения. А режиссер? Это даже сложнее, чем быть дирижером или директором какого-то химкомбината. Вот эти стихи отца — это же фильм! Но как, как перенести на экран тот клубок глубинных чувств и мыслей, что проникают в тебя вместе со словами?
— И отпечатываются на всем, что ты будешь еще думать, и делать, и ощущать… Даже если ты этого не заметил, — глаза Ирмы светились открытием: — Они стали частью меня… И тебя. Мы родственники через «кровь поэзии».
— Красиво говоришь, — он расплатился и встал. — Потопали?
— Пошли на солнышко. Пожалуйста, ты обещал, расскажи мне об отце.
Андрей пожал плечами:
— Ладно, раз интересно, — они свернули в ближайший переулок. — Ну, как он нас бросил, ты знаешь. Зря от мамы ушел, словно бес его подзуживал. Да и потом судьба не баловала Арсения Александровича. Начало войны застало его в Москве. В августе он проводил в эвакуацию в город Юрьевец Ивановской области маму и нас с Маринкой. Вторая жена и ее дочь уехали в Чистополь, куда эвакуировались члены Союза писателей и их семьи. Оставшись в Москве, Тарковский прошел вместе с московскими писателями военную подготовку, но был «забракован» медкомиссией с формулировкой «мобилизации в действующую армию не подлежит». А он ведь так рвался «на защиту родины»! Патриотизм у нас в роду.
Конечно же, Арсений Александрович принимал участие в поэтических встречах, организованных Союзом писателей для москвичей. Но мысль о том, что на полях сражений идут кровопролитные бои, не давала ему покоя. В сентябре 1941 года отец узнал о трагической гибели Марины Цветаевой и написал горестные стихи. Они ведь незадолго до осады Москвы встретились, Марина была в него влюблена с какой-то последней, прощальной горечью… Она не умела жить без влюбленности…
— И я ее очень хорошо понимаю. Без любви — пустота. А в пустоте и жить не стоит.
— Только если этой любви многовато, то… — Андрей хмуро глянул исподлобья, — То и боли много…
— Верно… — Ирма задумалась. — Любить и страдать — единственный выход.
— Предпочитаю страдать по другому поводу. По творческому, например. Короче, про отца. 16 октября 1941 года, в день эвакуации Москвы, отец под обстрелом вместе с престарелой матерью — моей второй бабушкой уехал к жене в Чистополь. Там, в тылу, писатели с семьями отсиживались, берегли интеллектуальный фонд страны. А товарищ Тарковский за два месяца пребывания в Чистополе накатал в Президиум Союза писателей около одиннадцати писем-заявлений. Он просил направить его на фронт! В декабре 1941 года патриот наконец получил вызов в Москву. А уже из столицы был командирован в действующую армию. В январе 1942 года отца зачислили на должность писателя армейской газеты. Целый год он был военным корреспондентом газеты «Боевая тревога». На передовую для сбора информации ходил или ездил через день, принимал участие в боях… Был награжден орденом Красной Звезды.
