Устроившись на тахте с сигаретами и пепельницей, они задымили, обволакивая рассказ Ларисы загадочной дымкой.
— Так вот, дорогой. Вам, как художнику, впитывающему все подробности необычного, это надо знать, — Лариса сделала паузу, устремив голубые глаза в потолок. — Вы помните, как на съемках сгорела актриса Микаэла Дроздовская? Скажете «случайность»? Увы, нет. Она сильно обидела меня, и я была неосторожна, ругая ее мысленно и желая всяких бедствий.
— Хм-м… — Андрей прилег на разноцветные подушки, сшитые из лоскутов и старых галстуков тещей. — И что тут такого? Мы часто думаем про кого-нибудь: «Чтоб ты провалился!» Не видел, чтобы это пожелание исполнилось. Или посылаем ко всем чертям!
— Ах, вы все путаете! То вы, а то я. Помните, когда вас понес черный конь на «Рублеве»? Меня не было рядом. Но именно тогда я была горько оскорблена вашими отношениями с Ирмой. Вы хвалили ее и смотрели с таким подтекстом… вы хотели ее…
— Ирма отлично справилась с ролью.
— С которой могла справиться и я! Вы даже не подумали, как отказ снять меня в роли Дурочки мог обидеть? Сколько я тогда проплакала… Так вот — и черный жеребец, и ваше внезапное желание вспрыгнуть на него, и застрявшая в стремени нога… Простите, простите меня, Андрей! Я и сама забываю, какими силами обладаю. Тогда я горько раскаивалась, но было уже поздно. Моя обида стала причиной вашего падения, — закончив страшное признание, она закрыла лицо руками.
— Да… странно… Но я же ездил на лошадях, и никогда не происходило подобного! Этот конь взвился, как черт!
— Именно! Как черт… Поверьте мне, Андрей, вам надо быть осторожней, — Лариса прилегла рядом, гладя волосы мужа. — Не надо обижать меня, ладно? Милый, ведь я всей душой предана вам… Если надо — под пулю встану. Но… Эти безотчетные желания защититься — они сильнее меня! Словно кто-то обороняет меня свыше.
Подобные разговоры стали частыми. Стоило случиться чему-то дурному в окружении Тарковских, и Лариса со слезами признавалась в том, что беда, обрушившаяся на кого-то, — расплата за конфликт с ней.
Позже, когда ее двоюродная племянница, работавшая на съемках «Зеркала», лишилась ног, попав под поезд, никому и доказывать не пришлось, что виной тому — проклятье Ларисы, ведь она давно была в ссоре с пострадавшей.
— Ну что я могу сделать? — печально восклицала Лариса, прижимаясь к груди мужа, словно ища защиты. — Мне самой страшно, но так бывает всегда! Я этого не хочу, но от меня ничего не зависит!
— Это чистая правда, — серьезно соглашался Андрей, — с тобой всяким прощелыгам лучше не связываться.
Он не шутил. Зароненное Ларисой зерно упало на благодатную почву: мнительный и доверчивый Тарковский поверил в россказни лживой супруги.
Андрей рассказал о способностях Ларисы Ольге Сурковой.
— Я все эти истории уже слышала. Трепещу и преклоняюсь! — иронично хмыкнула та.
— Нет-нет. Ты зря смеешься. Лариса может все. Я ее боюсь. Правда. Ей один сосед насолил и умер совершенно внезапно. И так всегда! Десятки совпадений не могут же быть! А я под ее защитой. Да она за меня в огонь бросится!
— Зачем в огонь? Если Лариса всё может, то что она с Ермашом и твоими врагами не разберется? — насмешничала Ольга.
— И все же… — хмурился Андрей, опасливо глянув на дверь: не услышала бы Лара.
Рассказывали, что когда Андрей заболел раком, то говорил о том, что это дело рук Ларисы Павловны: «Это она мне все устроила». Если рак она ему и «не устроила», то, несомненно, подтолкнула к болезни, расшатав и без того слишком восприимчивую нервную систему до катастрофического состояния.
9
В период затянувшегося после «Рублева» простоя Тарковский решил обратиться к главе государства — Леониду Брежневу. Послание составляли вместе с Ольгой Сурковой, ставшей ближайшим доверенным лицом Андрея. Идея письма возникла после того, как Ольга прочла в коммунистическом «Юманите», что «Андрей Рублев» — фильм фильмов, как Библия — книга книг. И что фильм вошел в сотню лучших достижений мирового кинематографа. Такая оценка! И это в то время, когда «Рублева» на родине ругают за антигуманистические и русофобские настроения, а Тарковского травят, как врага!
— А вот еще журнал «Кайе дю синема» назвал «Рублева» лучшей картиной года. А Феллини, между прочим, занял четвертое место. Бергман — шестнадцатое! — Ольга потрясла газетами перед Андреем. — Это же мировая победа!
Андрей поморщился:
— Несусветная чушь! Выставлять оценки Феллини и Бергману… Просто глупо и неприлично.
— Французы отмечают патриотизм твоего фильма, его родство с лучшими русскими традициями! — не унималась Ольга. — Ты должен реагировать! И чем громче, тем лучше!
— Никаких заявлений иностранным журналистам я делать не буду. А наши мною не интересуются, — отрезал Андрей.
— Очень даже интересуются. Но Тарковский — запретная тема. «Рублев» — табу, к которому боятся близко подходить. Хорошо, если перекрыли воздух журналистам и критикам, метнемся прямо через их головы — напишем письмо Брежневу!
— Идея фикс.
— Да почему? Пусть он сам посмотрит фильм и разберется.
— Ничего себе — ОН посмотрит! И расстреляют меня, как пить дать.
— Теперь не стреляют.
— Посадят.
— Не посадят — ты слишком известный человек! И сам же утверждаешь, что снимал идейно выдержанный фильм, прославляющий любимую родину.
— Н-да… Теперь и сам не знаю… Не знаю, что там под всеми слоями зарыто.
— Пойми же: у тебя не может быть ничего противоречащего любви к человечеству и мессианской устремленности к его совершенствованию!
В результате прений получилось письмо весьма лояльного характера:
«Уважаемый Леонид Ильич! Надеясь на Вашу искреннюю заботу о судьбах советского кино, я решил обратиться к Вам с просьбой помочь Вам разобраться в той трудной, даже мучительной ситуации, которая сложилась вокруг нашего фильма «Андрей Рублев’».
Вот уже три с половиной года эта картина не получает разрешения на выход на наши экраны. Причем за это время съемочная группа три раза переделывала некоторые части фильма — трижды Комитет по делам кинематографии подписывал акты о том, что фильм принят — и трижды эти акты аннулировал…»
Далее приводилась ссылка на то, что за это время, без ведома Тарковского, «Рублев» попал за границу и вызвал там самые уважительные и восхищенные отзывы в адрес советского искусства. И затем обязательно следовала жалоба на безработицу, связанную с запретом «Рублева»:
«…Между тем, не имея работы, я, соответственно, не имею средств к существованию, хотя у меня есть жена и ребенок».
Опыт обращения к главе государства Булгакова, Ахматовой говорил о том, что, по крайней мере, первое обращение к «палачу» имело отклик и изменило катастрофическую ситуацию авторов писем. Тарковскому ответа из высших инстанций не последовало. Скорее всего, письмо застряло в фильтрующих послания к генсеку инстанциях. Но если и попало, то вполне естественно предположить, что реакция Брежнева, лично взглянувшего на экран или узнавшего мнение доверенных лиц, была крайне негативной. Этот фильм у просоветских чиновников мог вызвать лишь глубокое отторжение своей инородностью, недоступностью для осмысления, а главное — ощущением беды, катастрофы. Гиблая Русь, даже просветленная лучом Троицы, отчетливо проецировалась не только на настоящий день, но и на дальнейшую судьбу России. Богооставленная земля — к такому выводу приходили многие, даже отметив вспышки духовности и чудеса Бориски и Рублева. А до финала мало кто из управленцев досматривал. Опытному глазу достаточно было «взглянуть» на экран, дабы почуять «запах чуждых веяний и очернительства истории великого народа». Храм, заметенный снегом, бессмысленные бойни, азартная и тупая жестокость, неспособность к созидательному труду (даже колокол помогали отливать иностранцы) — все это совсем не было похоже на патриотическое возвеличивание российского духа. Странно, как мог Тарковский рассчитывать, что его фильм понравится генсеку и тот ринется на его защиту.
