— Я сам чиновник. Очень большой — «Президент реки». Да-да! Теперь там чисто. Вода пить можно. Меня начальники слушают. Ты мне документ дашь, какой я скажу. Много бумага. Будем воевать. Я правильно сказал, Лора?
Подготовка к совместным съемкам фильма «Ностальгия», сценарий для которого написал Гуэрра, заняла два года, хотя с итальянской стороны были задействованы крупные кинематографические деятели. Но и советские чиновники упирались, всячески затягивая предварительные переговоры «Союзэкспортфильма» с РАИ — итальянским телевидением.
Все это время Андрея мучил вопрос: пустят или нет?
Лариса, настроившаяся на выезд в Европу, готовила параллельный план: просто бежать при первой же возможности, попросить политического убежища, а потом добиваться воссоединения с семьей. И здесь подвернулся случай — Тарковского командировали на фестиваль в Швецию.
— Что это они… — недоумевал Андрей, — Задобрить решили? Подсовывают недельку прогулки вместо съемок «Ностальгии»? — он сидел у камина в Мясном. Именно здесь, с тех пор как началась подготовка к выезду в Италию, велись все разговоры — опасались прослушек КГБ.
— Андрюша, вы должны понять — это шанс, — лицо Ларисы приобрело решительно-властное выражение. — Совершенно очевидно, что в Италию вас не пустят. Надо бежать.
— Бежать? — Андрей со звоном уронил кочергу, которой помешивал угли. — Я не смотрел шпионские фильмы. Я не знаю, как «бегают».
— Зато я знаю. Мы распишем план по пунктам. Вам надо будет лишь точно исполнить его.
В Стокгольме Андрей подпитывал свои амбиции и тщеславие, попираемые советскими чиновниками. Вспоминал все унизительные эпизоды обсуждений и запрещений его фильмов, всю брань ангажированных критиков. В воинственном настроении он, как и планировалось заранее, сообщил верным людям из местного начальства о своем намерении остаться. Его поддержали, обещали помочь. Теперь надо устроить побег.
Андрей действовал четко: покинул гостиницу тайком от бдительного ока сопровождавшего его деятеля «Союзэкспортфильма» — разумеется, стукача.
По наивности оставил на столе записку с просьбой не ждать и не искать, то есть не волноваться. Записка, естественно, вызвала прямо противоположный эффект и была немедленно отправлена в советское посольство.
Шведы, следуя своим обещаниям, оперативно вывезли Андрея подальше от Стокгольма в какой-то загородный дом. Там, в обществе милой, ни слова не понимавшей по-русски хозяйки, он провел несколько дней. О, сущие адовы муки! У Тарковского никогда не было тяги к детективному жанру, его вспыльчивость и ершистость отнюдь не предопределяли наличие личной отваги. Он чувствовал себя уже попавшим в кабинет на Лубянке. Ужас был в том, что несчастного «невозвращенца» одолевал страх перед пытками в КГБ и вместе с тем острая тоска по родине, ноющая как рана. Он все сильнее паниковал, ведь рядом не было Ларисы, так хорошо умевшей манипулировать его волей.
— Я совершенно чужой в этой стране… — его трясло, — мой дом, Тяпа, Арсений, Россия… Без них я не смогу жить…
Эти чувства были столь сильны, что даже страх перед советскими «органами» не удержал Тарковского — он ринулся обратно в Стокгольм. Там, запинаясь и пряча глаза, объяснил «сопровождающему» свое исчезновение случайной прогулкой. И благополучно вернулся домой.
— Представляете, Ларочка, все мне сошло с рук! Они сделали вид, что ничего не заметили, — сиял «невозвращенец».
— Ну и слава Богу, — Лариса скрывала злость. — Не ваше это дело — одному такие поступки совершать. Эх, меня рядом не было…
В марте контракт с итальянцами о съемках фильма «Ностальгия» был подписан, и Тарковский стал готовиться к поездке. Накануне отъезда, 4 апреля 1982 года, Тарковскому исполнилось 50 лет. Юбилей превратился в мучительное оскорбление — еще раз начальственные персоны дали ему понять, что такое явление, как Тарковский, они во внимание не принимают.
Никто не позвонил и не поздравил юбиляра официально, как это было принято. Не было опубликовано никаких юбилейных текстов, не организовано хотя бы мало-мальски формальных торжеств в Доме кино. Тарковский весь день с надеждой смотрел на молчавший телефон.
— Скорей бы отсюда! — говорил он Ларисе, нервно мечась из угла в угол. — Они сознательно унижают меня: Госкино, Союз кинематографистов, «Мосфильм». Ведь церемонию игры в юбилеи они соблюдают неукоснительно, отмечают всех, независимо от чинов и званий. Невыносимо!
Можно удивляться тому, как глубоко ранит человека такого масштаба невнимание властей, но Андрей глубоко страдал от нежелания признавать ценность его вклада в киноискусство.
Он стал чрезмерно нервным, взрывным, пару раз крепко поколотил Ларису. Был инцидент и с 18-летней Лялькой, которую отчим за позднее возвращение домой основательно отстегал ремнем. Потом привез из Мясного деревенскую простушку Олю, Лялиного возраста, «для отдохновения». Лариса терпела, все это в семье уже не раз случалось. Накануне осуществления заветной мечты устраивать скандалы было не в ее интересах.
7
Готовясь к отъезду, Тарковский ликовал: интересный сценарий, предстоящая работа с отличной группой — руки чесались от желания приступить к съемкам. Возможно, отчасти это настроение хоть как-то оправдывает совершенную им жестокую оплошность. Скорее же, причина более глубока — в парадоксальном устройстве внутреннего мира этого апостола человеколюбия. В дневнике Тарковский записывает: «… пока есть жертвенность, человеческая личность жива». Эти слова кажутся позерством, ведь в самом творчестве режиссера мало примеров глубокохристианского мирочувствия, то есть ощущения глобальности всепобеждающей любви.
Неумение любить, сочувствовать, сострадать — тяжкая ущербность, мешавшая Тарковскому в его творчестве. Ему не дано было понять, какова основа основ той субстанции, которую он исследует, назови ее хоть духом, хоть душой. Ни ностальгия, ни жертвенность, ни миссия быть человеком невозможны без любви, причем не к себе самому, не к абстрактному человечеству, а к ближнему, часто даже не очень симпатичному или «нужному».
Тарковский все настойчивее говорил о потребности взять на себя тяжесть крестного пути к спасению человечества. Он хотел говорить с людьми посредством кино о самом главном, необходимом для спасения. Но ему не хватало чего-то очень важного, для того чтобы за ним пошли, а не упрекали в холодности, отстраненности, в нежелании сделать шаг к взаимопониманию. Это отсутствие душевного тепла особенно ощутимо в его последних работах — самых возвышенных и мессианских его замыслах. И, конечно, в реальных отношениях с близкими.
В то время когда Тарковский уже собирался в Италию, его «талисман», его любимый актер, человек, безраздельно преданный ему, мучительно умирал от рака легких. Толя Солоницын считал Андрея своим духовным отцом, его любовь была восторженной и трепетной.
Андрей относился ревностно к работе Солоницына у других режиссеров. Он совершенно был не способен порадоваться его успеху в картинах Панфилова, Шепитько, Михалкова, Зархи, Абдрашитова и, естественно, Герасимова. Ни единого слова, ни дружеского кивка сыгравшему значительную роль актеру — полное величественное пренебрежение. Солоницын же испытывал смущение за свое «предательство» и, конечно же, не рассчитывал на поддержку «учителя». Но все же… В глубине его преданных глаз таилась почти собачья жажда хозяйской руки.
