В последние годы на родине Гумилев много работал: редактировал рукописи в издательстве Горького «Всемирная литература», читал в Институте искусств молодым поэтам теорию и практику стихосложения. И главное — активно писал и выступал на собраниях творческой молодежи. Успешная деятельность в многочисленных поэтических школах и студиях (современники замечали, что те, кто побывал на гумилевских семинарах, навсегда погибли для «пролетарского искусства»), блестящие выступления на поэтических вечерах, наконец, завоеванный им пост главы петроградских поэтов, когда он при баллотировке обошел А. Блока, сделали популярность Гумилева огромной… История с выборами «главы поэтов» была довольно знаменательной. Супруга Блока Л. Менделеева с театральным пафосом прочла поэму «Двенадцать» на общем собрании поэтического цеха. Свист и гиканье заглушили последние кощунственные строки. Блок, должный выступать следующим, с трясущейся губой повторял: «Я не пойду, я не пойду!» Гумилев, насмешливо глядя на дрожащего классика, сказал: «Эх, Александр Александрович, написали, так и признавайтесь, а лучше бы не писали». И вышел вместо него на эстраду. Он спокойно смотрел на бушующий зал «своими серо-голубыми глазами. Так, вероятно, он смотрел на диких зверей в дебрях Африки, держа наготове свое верное нарезное ружье». И когда зал утих, стал читать свои стихи. Чтение сопровождалось бурными аплодисментами. Затем умиротворенный зал согласился выслушать и Александра Блока. Но ставка Блока на лидера петроградских поэтов была проиграна.
Очевидно, советским руководителям явно мешал кумир молодежи, не желавший принять советскую идеологию, да еще открыто объявлявший себя монархистом. Операция ликвидации была подготовлена заказной статьей Блока «Без божества, без вдохновенья», направленной против акмеистов и, главное, Гумилева. За Николаем Степановичем была установлена открытая слежка, друзья советовали немедленно уехать, но «конквистадор» шел навстречу опасности. О мужественном поведении Гумилева в ЧК ходят легенды. Он был спокоен при аресте и при допросах — так же спокоен, как когда стрелял львов, водил улан в атаку, призывая к верности своему Государю. Перед расстрелом Гумилев написал на стене камеры: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь».
Сергей Бобров, поэт-футурист, кокаинист и большевик, рассказывал о последних минутах жизни Гумилева: «Знаете, шикарно умер. Я слышал из первых уст. Улыбался, докурил папиросу… Даже на ребят из особого отдела произвел впечатление… Мало кто так умирает…»
Мать Гумилева так и не поверила, что ее сына расстреляли. До последних дней своей жизни она верила, что он ускользнул из рук чекистов и уехал на Мадагаскар.
10 августа на Смоленском кладбище хоронили Блока. Огромная толпа, много знакомых лиц. Жаркий день с короткими грибными дождиками. В природе радость жизни. Вспомнив тот ноябрьский день визита к Блоку, Анна поняла, что тогда уже похоронила его в своем сердце. Потому такими странными казались последующие случайные столкновения с ним на вокзале или на станции — Блок словно выныривал из небытия, на мгновение скользнув в ее орбите, и пропадал. Теперь уж пропал навсегда…
— Анна Андреевна, что-то слышно от Николая Степановича? — шепнул ей в щеку кто-то из общих знакомых.
— Что слышно? — не поняла Анна.
— Так вы… Вы же, очевидно, не в курсе. Отойдемте в сторонку.
У ограды чужого надгробия, изображавшего скорбящего над мраморной плитой ангела, Анна узнала, что Гумилев арестован.
— Это какая-то ошибка! — горячо заявила она. — Он ни в чем плохом не может быть замешан! — Доброжелатель лишь криво улыбнулся и исчез в толпе.
Анна, не интересовавшаяся баталиями на политической арене, напоминавшими какую-то тараканью возню, не могла понять, что произошло. Конечно же — ошибка! Герой войны, поэт, человек кристальной честности… В ближайшие дни она пыталась выяснить, в чем дело, куда идти жаловаться. На нее смотрели как на ребенка, предлагали выпить воды и успокоиться, а потом приглушенным голосом просили:
— Не надо никуда ходить, дорогая Анна Андреевна! Не надо вам сейчас вообще мелькать. Сидите тихо в своей библиотеке и поменьше рассказывайте о бывшем муже. Время такое.
Утром 1 сентября «Правда» сообщила о раскрытом силами ВЧК контрреволюционном заговоре. Были расстреляны участники петроградской боевой организации. В списке уничтоженных врагов народа под тридцатым номером значился Н. С. Гумилев.
Его расстреляли еще 24 или 25 августа, где-то в районе станции Бернгардовка под Петроградом, в долине реки Лубья. И никакой могилы — общая братская яма…
Анна не могла смириться с произошедшим. Африканские людоеды, поле боя — все что угодно, но так… Она поняла вдруг, что Гумилев — главный человек в ее жизни, что ворох обид, взаимонепониманий, раздражения, навалившийся за годы совместного бытия, — нелепость! Нелепость, которую, увы, уже нельзя исправить. Только написать:
Что лучшему из юношей, рыдая,
Закрою я орлиные глаза…
Тот день, когда на афишной тумбе она прочла в расклеенной газете о расстреле Гумилева, стал переломным в судьбе Ахматовой. Ее жизнь повернулась в другое русло, и она сама стала иной. Горести любовных разлук и предательств, выступавшие как высшая мера мучений души в ее прежних стихах, теперь понизились в ранге. Анна узнала, что такое — расстаться навек. Это и есть высшая мера. Расстаться, не успев ничего толком объяснить, понять. Только теперь стало ясно, что значил для нее этот такой неудобный, такой невозможный для семейного счастья муж. Рядом был огромный человек, огромный поэт, так, собственно, при жизни и не узнавший славы. Да и любви, о которой настойчиво и слишком красиво грезил…
Николая Степановича убили в самом расцвете его таланта; каждый новый сборник его стихов был новой гранью его творчества, новой вершиной, им завоеванной, и бог весть каких высот достигла бы русская поэзия, если бы Гумилева не вырвала из жизни Петроградская ЧК.
Александр Блок тяжело умирал от застарелой болезни сердца, незадолго до смерти его воспаленным мозгом овладела навязчивая мысль: надо уничтожить все экземпляры поэмы «Двенадцать», из-за которой многие русские люди перестали подавать ему руку. Ему чудилось, что он уже уничтожил все экземпляры, но остался еще один, у Брюсова, и в предсмертном бреду Блок повторял: «Я заставлю его отдать! Я убью его». Нам неизвестно, сколь мучительна была насильственная смерть Н. Гумилева, но зато мы знаем, что умер он так же мужественно, как и жил: никого не предав, не оговорив никого из друзей и знакомых, не попытавшись спасти свою жизнь ценой подлости, измены, позора.
Гибель Гумилева потрясла русское общество, уже привыкшее с февраля 1917 года к бессудным расстрелам, убийствам на улицах, на дому и в больницах, а с 1918 года — к казням заложников, к так называемому «красному террору». После долгих лет забвения Николая Гумилева, сопровождавшихся посмертно лживыми обвинениями поэта и искажением исторической правды, мы еще не вполне ясно осознаем, что для многих современников его смерть была равнозначна смерти Пушкина. Известие об аресте Гумилева вызвало в литературных кругах шок. Несмотря на всю рискованность такой акции, группа литераторов обратилась к советскому правительству с письмом в защиту Николая Гумилева. Ходили легенды, что якобы Максим Горький лично ездил в Москву к Ленину просить за него. Даже после расстрела многие не могли поверить, что советская власть решилась уничтожить поэта.
