На обратном пути Ахматова, желая избежать утомительных пересадок с поезда на пароход и обратно на поезд, решила пересечь Ла-Манш в спальным вагоне поезда, идущего прямо до Парижа, и уже оттуда отправиться в Москву. В Париже она задержалась на несколько дней. Лондон ее нежданно удивил, а Париж во многих отношениях разочаровал. Это уже была не та элегантнейшая из всех мировых столиц, где они с Модильяни сидели на скамейке в парке и читали друг другу Верлена. Уличная толпа казалась безликой и могла с одинаковым успехом принадлежать и Лондону, и Риму, и даже Москве. А всякую элегантность в теперешнем Париже она находила претенциозной. Изменился и цвет города — его чистили, наводили музейный лоск, истребляя вековую патину, составлявшую чуть ли не главную прелесть его исторической ауры…
В 1922 году мир признал Модильяни великим художником. Его картины продаются на аукционах за пятнадцать и более миллионов долларов. Анна задумалась над ниспосланными ей судьбой встречами и решила не оставить без внимания историю, которая, несомненно, станет лакомым куском для исследователей. Тогда она призналась: «Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь: все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни: его — очень короткой, моей — очень длинной. Дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый, легкий предрассветный час. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало страшным бодлеровским Парижем, который притаился где-то рядом. И все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак…» Замечание верное: два юных существа, влюбленных в тот момент друг в друга больше, чем в свой дар, не были опалены дыханием искусства. Они были опалены страстью, а то, что эта «лав стори» — лишь предыстория обильной событиями жизни Анны и нещадно короткого бытия Модильяни, никто из них не задумывался, да и понять не смог бы.
Образ будущего, пугавшего «страшным бодлеровским Парижем», возник, конечно, постфактум — в трагическом шлейфе кончины Амадео. Это уже пережившая многое и многое понявшая Анна напишет в черновом варианте «Поэмы без героя»:
В черноватом Париж тумане.
И, наверно, опять Модильяни
Незаметно бродил за мной.
У него печальное свойство
Даже в сон мой вносить беспокойство
И быть многих бедствий виной…
Поэтический образ тени трагического гения обвинен во многих бедствиях. Однако вряд ли Модильяни хоть в чем-то мешал Анне Андреевне — блудной жене, вернувшейся из прогулки по Парижу через три месяца. Лишь украшал своей посмертной славой полутайные слухи о короткой связи с Ахматовой. И не в ту цветущую парижскую весну, а много позже, продиктованные Музой, легли на затененный траурным пеплом белый лист ее тетради слова: «И все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак…»
К приезду в Париж Ахматовой с молниеносной быстротой был издан ее первый прижизненный и самый объемный сборник «Бег времени» — с портретом, сделанным Модильяни, на белой суперобложке.
Здесь Анна встретилась со многими давними друзьями и даже с героем своего мимолетного легкого романа — графом Зубовым, первым богачом Петербурга, заваливавшим двадцатипятилетнюю красавицу, приму «Бродячей собаки» подарками и розами. Они не виделись полстолетия. Граф был старше Анны на пять лет — холеный европейский господин без возраста. На прощание Анна Андреевна, подав пухлую руку для поцелуя, сказала совсем просто, словно жила по соседству: «Позвоните мне еще». И глядя вслед своему старенькому поклоннику, с неким удивлением пробормотала: «Ну вот, привел Господь еще раз нам свидеться». Их отношения, тщательно скрываемые пять десятилетий, так и остались тайной.
В Лондоне, спустя почти двадцать лет после роковой встречи в 1945 году, Ахматова вновь увиделась с Исайей Берлином. Когда они остались наедине, она посмотрела с подозрительностью:
— Сэр Исайя, у меня остается вопрос… Раньше я была знаменита в России, но не за границей. И вдруг посыпалось: Италия, Оксфорд… Ваших рук дело?
Берлин — ушастый, подвижный, но все столь же обаятельный, обремененный регалиями и титулами, — скромно улыбнулся:
— Признаться, я несколько обескуражен вашей верой в мое могущество, Анна.
Ахматова заглянула в его искрящиеся насмешливые глаза:
— А разговоры о Нобелевской премии? И здесь вы совершенно ни при чем?
— О, нобелевка! Это другое дело. Сожалею, что не ношу фамилию Нобель. Поверьте, я ни секунды не колебался бы в выборе лауреата…
На пути к вокзалу Анна Андреевна попросила шофера остановиться у тупика Фальгьера. Долго смотрела, опустив стекло, на непрезентабельный дом и окна на втором этаже. Сказала только: «Здесь жил в 1911 году Модильяни. Мы часто встречались с ним».
…Анреп не решался прийти с визитом, сознавая, что изменился до неузнаваемости. Но именно его Ахматова более всего хотела видеть. Внешность — что она теперь значит? В конце концов, ведь и «Аннушка» уже не та высокая девушка с темной челкой и эффектной хрупкостью гибкого тела.
И встреча состоялась.
Самое место сейчас вспомнить написанную Борисом Анрепом «Сказку о Черном кольце» и узнать, чем она закончилась…
«Во время Второй мировой войны, когда я лежал без сознания, контуженный бомбежкой, кольцо, подаренное Анной, было похищено. В глубине души все еще болела незаживающая рана. Жизнь сосредоточилась на художественной работе, на мозаике. Но в сердце прошлое смутно жило, и кольцо мысленно было со мной «всегда».
В 1945 году и эта война кончилась. Я послал Анне Андреевне фотографию в красках моей мозаики Христа: «Cor sacrum». Его грудь вскрыта, и видно Его пламенное Сердце. Я не знал ее адреса и послал в Союз писателей в Ленинграде с просьбой переслать конверт по ее адресу. На фотографии я написал: «На добрую память». Ответа не было, и я не знал, получила ли она пакет.
Жизнь текла. Я работал в Лондоне, я работал в Париже, я работал в Ирландии. Мозаика требовала много напряжения и тяжелого труда. Благодаря дружескому содействию Г. П. Струве я читал почти все, что Анна Андреевна печатала и что печаталось за границей. И эти стихи волновали меня так же сильно, как раньше, — может быть, сильнее. Острые страдания, которые я когда-то переживал от потери черного кольца, смягчились мало-помалу в тихую скорбь. Но чувство вины продолжало мучить.
В 1965 году состоялось чествование Анны Андреевны в Оксфорде. Приехали даже из Америки. Я был в Лондоне, и мне не хотелось стоять в хвосте ее поклонников. Я просил Г. П. Струве передать ей мой сердечный привет и лучшие пожелания, а сам уехал в Париж, где меня ждали, привести в порядок дела, так как я должен был прекратить по состоянию здоровья мозаичные работы и проститься со своей парижской студией.
Образ Анны Андреевны, какою я помнил ее в 1917 году, оставался таким же очаровательным, свежим, стройным, юным. Я спрашивал себя, было ли прилично с моей стороны уехать из Лондона. Я оказался трусом и бежал, чтобы Анна Андреевна не спросила о кольце. Увидеть ее? «Мою Россию!» Не лучше ли сохранить мои воспоминания о ней, как она была? Теперь она международная звезда! Муза поэзии! Но все это стало для меня четвертым измерением.
