Так мои мысли путались, студили, пока я утром в субботу пил кофе в своей мастерской в Париже. На душе было тяжело…
Громкий звонок. Я привскочил, подхожу к телефону. Густой мужской голос звучно и несколько повелительно спрашивает меня по-русски: «Вы Борис Васильевич Анреп?» — «Да, это я». — «Анна Андреевна Ахматова приехала только что из Англии и желает говорить с вами, не отходите». — «Буду очень рад». Через минуту тот же важный голос: «Анна Андреевна подходит к телефону». — «Слушаю». — «Борис Васильевич, вы?» — «Я, Анна Андреевна, рад услышать ваш голос». — «Я только что приехала, хочу вас видеть, можете приехать ко мне сейчас?» — «Сейчас, увы, не могу: жду ломовых, они должны увезти мою мозаику». — «Да, я слышала (?), в пять часов я занята». — «А вы не хотели бы позавтракать со мной или пообедать где-нибудь в ресторане?» — «Что вы, это совсем невозможно (?). Приходите в восемь часов вечера». — «Приду, конечно, приду».
Ломовые приехали. Весь день я был сам не свой — увидеть Анну Андреевну после сорока восьми лет разлуки и молчания! О чем говорить? Сколько было пережито. Сколько страдания! И общего, и личного. Воспоминания болезненно возникали, теснились бессвязно, искаженные провалами памяти. Что я скажу о черном кольце? Что мне сказать? Не уберег сокровища. Нет сил признаться. Принести цветы — банально. Но все-таки пошел в цветочный магазин и заказал послать немедленно букет роз в Hotel Napoleon, близко от Arc de Triomphe.
Гостиница была полна советскими. Молодая, очень милая девушка подошла ко мне. «Вы господин Анреп?» — «Да». — «Анна Андреевна вас ждет, я проведу вас к ней». Мы подошли к лифту. «Я видела ваши мозаики в Лондоне, мне особенно понравились сделанные вами работы в Вестминстерском соборе». Это была Аня Каминская, внучка Н. Н. Пунина, мужа Анны Андреевны. Она сопровождала Анну Андреевну в ее путешествии.
Мы поднялись на второй этаж, Аня открыла дверь в комнату Анны Андреевны и тотчас же исчезла. В кресле сидела величественная полная дама. Если бы я встретил ее случайно, я никогда бы не узнал ее, так она изменилась.
«Екатерина Великая», — подумал я.
— Входите, Борис Васильевич.
Я поцеловал ее руку и сел в кресло рядом. Я не мог улыбнуться, ее лицо тоже оставалось холодным.
— Поздравляю вас с вашим торжеством в Англии.
— Англичане очень милы, а «торжество» — вы знаете, Борис Васильевич, когда я вошла в комнату, полную цветов, я сказала себе: «Это мои похороны». Разве такие торжества для поэтов?
— Это вашим поклонникам нужно, им хочется высказаться, выразить свое уважение.
Мы заговорили о современных поэтах. Только бы не перейти на личные темы!
— Кого вы цените?
Анна Андреевна поморщилась и молчала.
— Мандельштама, Бродского?
— О да, Бродский! Ведь он мой ученик. Она заговорила о Недоброво:
— Вы дали его письма к вам Струве. Скажите мне, к каким годам относятся эти письма?
— Все письма до 1914 года, и в них ничего нет, решительно ничего. А у вас, Анна Андреевна, не сохранились его письма?
— Я их все сожгла.
— Как жаль.
Я боялся продолжать разговор о Недоброво, но Анна Андреевна, очевидно, желала этого.
— Николай Владимирович был замечательный критик, он прекрасно написал критическую статью про мои стихи, он не только понимал меня лучше, чем кто-либо, но он предсказал дальнейшее развитие моей поэзии. Лозинский тоже писал про меня, но это было не то!
Я слушал, изредка поддерживая разговор, но в голове было полное безмыслие, сердце стучало, в горле пересохло — вот-вот сейчас заговорит о кольце. Надо продолжать литературный разговор!
— А где похоронена Любовь Александровна?
— Похоронена на кладбище в Сан-Ремо. Вы знаете, — сказала Анна Андреевна после минуты молчания, — я никогда не читала «Юдифи» Недоброво.
Я замер. Она желает напомнить о 13 февраля 1916 года, когда мы вместе слушали «Юдифь», когда она отдала мне свое черное кольцо! Это вызов! «Хорошо, — что-то зло шевельнулось во мне, — я его принимаю. Неужели она не видит, в каком я состоянии?»
— «Юдифь», — сказал я равнодушно, — очень академично выработанное произведение, весьма искусное стихосложение, но в общем довольно скучное. Все же это вещь, достойная внимания, она, наверное, войдет в собрание его стихотворений, которое, надеюсь, Струве издаст.
— Струве, — отвлеклась Анна Андреевна, — он много работает, он литературовед, но он поддерживает холодную войну, а я решительно против холодной войны.
— По-моему, Анна Андреевна, Струве главным образом интересуется современной русской литературой.
— А вы читали «Реквием»?
— Да, это великое трагическое произведение, написано вашей кровью, больно читать.
— Хотите, я вам прочту свои последние стихи, вы, может быть, сравните их с «Юдифью» Недоброво, они на библейский сюжет: Саул, неверная жена, Давид.
Анна Андреевна открыла маленькую записную книжку и певучим голосом стала читать. Певучее чтение мне казалось вытьем, я так давно не слыхал ничего подобного. После «Реквиема» мне казалась вся затея упражнением в стихописании. Я не вникал в слова.
— Ну вот, что вы думаете?
— Как всё — очень хорошо.
— Совсем не хорошо, — сказала Анна Андреевна с раздражением.
Я чувствовал, что надо сказать что-то умное, и не мог выжать ни слова.
— Очень объективно.
— Да, объективно.
Я не знал, что можно добавить к этому глупому замечанию, и молчал.
— Как вы живете, Анна Андреевна? — нашелся я.
— Переводами, — сказала она, поняв мой вопрос в простом материальном смысле. — Я перевожу поэтов древних времен.
— Вы сами переводите? — удивился я.
— Нет, конечно; несколько специалистов дают мне дословные переводы, я их перекладываю в русские стихи.
— Вы всегда в Ленинграде, где вы отдыхаете?
— У меня дача в Финляндии, я там отдыхаю. Вы помните, вы прислали мне цветную фотографию вашей мозаики Христа? Она долго была на моем столе, а потом исчезла.
Тут я мог просто сказать, что такая же судьба постигла ее кольцо. Но фотография — одно, кольцо — другое! Я ничего не сказал. Я чувствовал себя не по себе, надо идти.
— Я боюсь вас утомить, Анна Андреевна, я пойду.
— Нет, нет, мне видеть вас большой отдых, вы совсем не изменились. — Я сгорал от стыда.
— В личное одолжение, посидите еще двадцать минут.
— Конечно, Анна Андреевна, сами скажите, когда мне надо уходить.
Разговор не клеился. Анна Андреевна чего-то ждала.
— Как вы пережили осаду Ленинграда?
