Сперва она ничего не сказала.
– Мэдди?
Она подняла голову. Губы у нее были сжаты в тонкую, скорбную линию.
– Что случилось? Что с тобой?
– Гораций.
– Гораций?
– Кто-то из этих жутких тварей до него добрался.
– До нашего петуха?
Она кивнула.
– Из каких жутких тварей? – спросил Гурни.
– Не знаю. Наверное, из тех, о каких тогда Брюс рассказывал. Хорек? Или опоссум? Не знаю. А ведь он нас предупреждал. Надо мне было послушаться.
Она прикусила нижнюю губу.
– Когда это случилось?
– Сегодня, недавно совсем. Я вернулась домой и выпустила их из сарая немножко подышать свежим воздухом. День выдался такой чудесный. У меня было немного дробленой кукурузы, они ее обожают – так что они увязались за мной к дому. Прямо вот тут были. Бегали, клевали что-то в траве. Я вошла в дом за… не помню уже, за чем. И просто… – Она на миг умолкла и покачала головой. – Ему ведь было всего четыре месяца. Он и кукарекать-то научился только-только. И так гордился собой. Бедненький малыш Гораций. А ведь Брюс нас предупреждал… предупреждал… что может случиться.
– Ты похоронила его?
– Да. – Она чуть подалась вперед, поглаживая рыхлую землю вокруг камней. – Не могла оставить его маленькое тельце просто валяться здесь. – Она шмыгнула носом и кашлянула, прочищая горло. – Наверное, он пытался защитить кур от хорька. Как ты думаешь?
Гурни понятия не имел, что и думать.
– Наверное.
Еще несколько раз погладив землю, Мадлен поднялась с травы, и они вместе вернулись в дом. Солнце уже начало опускаться за западный гребень. Склон холма напротив омывало то красновато-золотистое сияние, что длится лишь пару минут.
Странный это был вечер. Они наскоро и молча перекусили тем, что нашлось в холодильнике, и Мадлен устроилась в глубоком кресле у огромного пустого камина в дальнем конце длинной комнаты, рассеянно держа на коленях какое-то из своих вечно неоконченных вязаний.
Гурни спросил, не зажечь ли стоящий за креслом торшер, но Мадлен еле заметно покачала головой. Он уже собирался спросить, изменила ли она планы насчет фермы Уинклеров, как она сама поинтересовалась его утренней встречей с Малькольмом Кларетом.
Утренней?
Случилось столько всего, что казалось, он ездил в Бронкс с неделю назад. С трудом Гурни сумел сосредоточиться на этой поездке, встроить ее в прочие события сегодняшнего дня. Он начал с первого, что пришло на ум.
– А когда ты назначала мне встречу, Малькольм тебе не сказал, что умирает?
– Умирает?
– Да. Он в терминальной стадии рака.
– И все еще… о господи!
– В чем дело?
– Он ничего мне не сказал, во всяком случае, прямо, но… теперь припоминаю, он сказал, что надо назначить встречу как можно скорее. Я-то подумала, он потом будет плотно занят, вот и… О господи. Как он?
– Да все как прежде. Ну, то есть, он выглядит сильно постаревшим, страшно худой. Но очень… очень проницателен.
Наступило молчание.
Мадлен заговорила первой.
– Так вы об этом говорили? О его болезни?
– Ой, нет, совсем не о том. Он, собственно, и упомянул-то о ней лишь в самом конце беседы. Мы, главным образом, разговаривали обо мне… и о тебе.
– И как, толковая вышла встреча?
– Думаю, да.
– Ты еще злишься, что я договорилась о приеме без твоего ведома?
– Нет. Оказалось, что оно того стоило. Во всяком случае, Кларет думал, оно того стоило. – Гурни все еще было трудно подобрать слова, чтобы описать, как эта встреча на него подействовала.
После короткой паузы Мадлен улыбнулась.
– Хорошо.
После следующей паузы, уже более продолжительной, Гурни задумался, не стоит ли снова поднять вопрос об Уинклерах и наконец обо всем договориться. Он по-прежнему хотел, чтобы Мадлен на некоторое время покинула дом. Но, пожалуй, с этим можно разобраться и утром.
В восемь часов она отправилась спать.
Чуть позже он последовал за ней.
Не то чтобы ему хотелось спать. Гурни вообще нелегко было бы сейчас определить, что именно он испытывал. Минувший день глубоко потряс, перегрузил, опустошил его. Для начала – беспощадная истина слов Кларета. Вдобавок еще и болезненные воспоминания о детстве в Бронксе. Потом – все нарастающий ужас рассказов Джека Хардвика из Куперстауна, а под конец горе Мадлен из-за смерти петуха – пусть потеря и могла показаться небольшой, Гурни подозревал, что на подсознательном уровне она перекликается у Мадлен с другой утратой.
Он вошел в спальню, разделся, лег рядом с женой и ласково взял ее за руку, не зная, как более внятно или уместно выразить сочувствие.
Часть третья
Все мировое зло
Глава 40
На следующее утро
Гурни проснулся в тяжком эмоциональном похмелье. Завязнув меж сновиденьями и раздумьями, сон его был слишком поверхностен и не справился с одной из жизненно важных своих функций: уложить сумбур фактов и впечатлений минувшего дня в упорядоченные кладовые памяти. Обрывки вчерашней сумятицы все еще крутились в голове, затмевая настоящее. Лишь приняв душ, одевшись, сварив себе кофе и присоединившись к Мадлен за столом, он наконец заметил, какой сегодня яркий и солнечный день.
Но даже это приятное наблюдение не оказало на него обычного ободряющего эффекта.
По радио передавали какой-то музыкальный отрывок, что-то для симфонического оркестра. Гурни терпеть не мог музыки по утрам, а в нынешнем его состоянии духа она тем более раздражала.
Мадлен подглядела на него поверх поставленной перед ней книги.
– Что такое?
– Да как-то слегка запутался.
Она опустила книгу.
– Дело Спалтеров?
– Наверное… главным образом.
– А в чем именно запутался?
– Фрагменты не складываются. Становится все беспорядочнее, все хаотичнее. – Он рассказал про звонки Хардвика из Куперстауна, правда, опустив при этом подробности про отрезанную голову – про это рассказывать у него просто духа не хватило. А завершил так: – Просто не понимаю, какого черта происходит. А у меня просто нет надлежащей информационной базы и технических ресурсов, чтобы разбираться с этим самостоятельно.
Мадлен закрыла книгу.
– С чем разбираться?
– Ну, выяснить, что происходит, и кто за всем этим стоит и почему.
Она пристально посмотрела на него.
– А разве ты еще не выполнил то, о чем тебя просили?
