Заодно я купил у Матвея Евсеевича и кое-что для тебя. Хотел сделать сюрприз, но не буду заставлять тебя мучиться в догадках. Я купил тебе том стихов Гейне, небольшой, карманного формата. Ты сможешь брать его на прогулки и читать в парке. Берлинское издание, тоже прошлый век и тоже в прекрасном состоянии.
Вчера видел тебя во сне, драгоценная моя. Мы с тобой гуляли у моря, я все пытался опознать это место, но не смог, и разговаривали на разные темы. Утром я так и не вспомнил, о чем мы разговаривали. Помню только, что ты часто смеялась. Ты знаешь, как внимательно, если не сказать «трепетно», я отношусь к снам. И пускай ни один профессор не принял мое предположение хотя бы как гипотезу, я все равно уверен в том, что сны имеют ту же природу, что и мой дар. Недаром же бывает столько вещих снов. Тут всего-то и надо, что снять одни очки и надеть другие
[115], но других очков у профессоров нет. Иначе бы они и со мной хотя бы немного разобрались. Но речь не об этом, а о том, что раз в моем сне мы гуляли и ты смеялась, то, значит, все у тебя хорошо и ты думаешь обо мне. Мой сон имел продолжение — мы пришли в большой деревянный дом, похожий на дачу Гурвичей, прошли в спальню и начали целоваться… О дальнейшем писать не стану, ибо и так все понятно. Мне и неловко, и смешно, и приятно — скоро мне стукнет шестьдесят, а сны как у мальчишки. Но что есть, то есть.
Ирочка осваивает новый рецепт. Ты же знаешь, что она не может и недели прожить без того, чтобы научиться готовить что-то новое. Теперь она занимается медовыми лепешками, которые кавказские евреи пекут на Пурим вместо гоменташен
[116]. Или в дополнение к ним, я так и не понял. Наверное, в дополнение, ведь какой Пурим без гоменташен. Лепешки вкусно пахнут и просто тают во рту, но Ирочка недовольна тем, что они не хрустят. Им положено хрустеть. Маша посоветовала ей класть поменьше меда. Посмотрим, что из этого выйдет. Дома у нас пахнет как в кондитерской. Когда-то, в детские годы, драгоценная моя, я был уверен, что именно так должно пахнуть в раю.
Вот сейчас написал «в детские годы», любимая моя, и вдруг нахлынула грусть. Столько лет прожито, сколько всего пришлось испытать… Но первая же мысль о тебе разогнала эту грусть так, что от нее и следа не осталось. «Не оглядывайся назад, Вевлеле, — сказал себе я. — Смотри вперед и помни, что сейчас ты счастлив, а это самое главное. Не надо грустить, недаром праздничных дней в году много больше, нежели дней траура». Драгоценная моя, тебя нет рядом, но от одной мысли о тебе мне становится весело! Что это, если не любовь? Помнишь ли ты, дорогая моя, как когда-то ты боялась, что со временем моя любовь к тебе может остыть? Наверное, сейчас тебе стыдно за такие глупые мысли. Как может остыть солнце? Как может остыть моя любовь? Напротив, она разгорается все жарче и жарче, ведь каждый прожитый день добавляет в этот костер то уголек, то целое полено. А как же иначе, ведь каждый прожитый вместе день увеличивает мое счастье. За все эти годы, что мы вместе, ты ни разу ничем не огорчила меня и тем более не разочаровала. Надеюсь, что и я ничем тебя не разочаровал и не огорчил. Любовь может погаснуть только в том случае, если ее залить холодной водой, но это, хвала Всевышнему, не наш случай.
Мне всегда было жаль тех, кто несчастлив, любимая моя, и ты это знаешь. Может, я и не проявлю, скрою в себе, потому что сочувствием часто можно обидеть, но посочувствую. Сейчас, когда я в полной мере познал счастье любви, я сильнее всего сочувствую тем, кто одинок или любит безответно. Это я так, к слову.
Целую тебя тысячу раз, любимая моя! Жду твоего возвращения, а пока жду весточек. Люблю тебя безмерно, уверен, что ты ощущаешь мою любовь и на таком большом расстоянии. Не волнуйся за нас с Ирочкой, у нас все замечательно, только тебя не хватает для полного счастья. Ирочка надеется, что к твоему возвращению у нее все-таки начнут получаться хрустящие лепешки. Видишь, сколько всего хорошего ждет тебя дома!
Целую, обнимаю, жду!
Твой В.
P.S. Я курю не больше обычного. Только протяну руку за лишней папиросой, как сразу же слышу твой голос: «Это уже лишняя, не надо». Ты — колдунья, любимая моя. Заколдовала меня, но я ничего не имею против, а даже рад этому. Колдуй себе дальше, колдуй на здоровье.
Без даты
Здравствуй, любимая моя Аидочка!
Не удивляйся тому, что это письмо передала тебе санитарка. В отличие от заведующего отделением, который одновременно является и моим лечащим врачом, санитарка не умеет читать по-нашему и, кроме того, совершенно не любопытна. В ее голове только одна мысль — что-то помыть или что-то убрать. Удивительно спокойная женщина. Такому спокойствию можно только позавидовать. Такое спокойствие — царская награда.
Ты сейчас, наверное, смеешься надо мной, драгоценная моя. И правильно делаешь. Если Вольф Мессинг, который все знает и все видит, вдруг уезжает в больницу на машине «Скорой помощи»! «Если вы все знаете, то почему не обратились к нам раньше?» — читал я в глазах врачей. А в приемном покое и читать не пришлось — доктор сказал мне это.
Но теперь уже можно признаться, что уж там. Горшок разбит, молоко пролито
[117]. Два последних дня я чувствовал себя плохо, любимая моя, но скрывал это от тебя, маскируя свою болезнь под видом усталости. Хорошо маскировал, потому что удалось не вызвать у тебя беспокойства. Почему так поступил? Отвечу тебе честно, любимая моя, — по глупости. Самонадеянно думал, что все пройдет само собой. Забыл, что мне уже не двадцать лет, далеко не двадцать. Забыл и надеялся, что смогу избежать встречи с докторами, несмотря на то что разум говорил мне обратное. Что ж, сапожник ходит босиком, а Вольф Мессинг срочно едет в больницу. Обещаю тебе (и себе тоже), что впредь буду умнее и осмотрительнее. Слово мое твердое, ты можешь быть уверена, что ничего подобного больше не повторится.
Сейчас все страшное позади. Сердце работает ровно, без перебоев. Да и перебои эти, как сказали мне доктора, были не опасными для жизни. Но они были очень неприятными, что да, то да. Такое ощущение, будто сердце прыгает в груди туда-сюда. Разумеется, первой рекомендацией было бросить курить, но я честно ответил, что это не в моих силах. Заведующий отделением изрядно меня насмешил. «Разве вы не можете сами себя загипнотизировать?» — удивился он. Не знаю, что это было — проявление полной неосведомленности в вопросах гипноза или же безграничная вера в мои силы? Ах, если бы я мог сам себя гипнотизировать, то я бы давно уже бросил бы курить. Проклятая привычка из приятного развлечения давно превратилась в насущную потребность. Если первая утренняя папироса еще и доставляет какую-то радость, то все последующие уже нет. Но, к сожалению, бросить курить я не могу. Три безуспешные попытки — подтверждение тому.
