Вторая рекомендация мне понравилась — ежедневно гулять не менее полутора часов. Размеренное хождение пешком — лучшая гимнастика для сердца. Буду выполнять эту рекомендацию с огромным удовольствием. Третья рекомендация была глупой, невыполнимой — не волноваться. Как будто я волнуюсь по собственному желанию! Рад бы не волноваться, да не получается. Когда что-то не так, невозможно внушить себе, будто все хорошо. С моей судьбой и не волноваться? Да я каждый день волнуюсь, когда вспоминаю моих родных. Есть раны, которых время не в силах излечить. Я глубоко признателен тебе, мой добрый ангел, за то, что ты ограждаешь меня от сотен неприятных дел и предоставляешь мне возможность заниматься работой, не отвлекаясь на досадные мелочи. Я глубоко признателен тебе, любимая моя, за то, что ты согрела меня своей любовью и вдохнула в меня жизнь. Я не преувеличиваю, когда говорю «вдохнула жизнь», ты на самом деле сделала это, любимая моя. До встречи с тобой я существовал — дышал, работал, ел и т. д., — но не жил, не жил в полном смысле этого слова. Но даже твоя любовь не в силах исцелить мои душевные раны. Только встреча с родными, хотя бы с кем-то из них, могла бы меня утешить. Не обижайся, любимая моя, я не хотел тебя обидеть и не считаю, что ты мне чего-то недодала. Как я могу так считать, если ты подарила мне новую жизнь? Но ты, любимая, не в силах воскресить моего отца, моих братьев или кого-то еще из моей многочисленной родни. Пойми меня правильно, любимая моя, это не упрек (о каком упреке может идти речь?), а простая констатация факта.
Как мне не волноваться, вспоминая отца и братьев? Этим докторам лишь бы дать рекомендацию, а дальше уже не их дело! Слушаю их, киваю головой, говорю, что постараюсь не волноваться, но от одного лишь этого слова начинается волнение. Но ничего страшного нет, даю тебе честное слово. Если не веришь мне, любимая моя, можешь поговорить с заведующим и тем профессором, который дважды меня посещал. Профессор изучал меня, а я изучал его. Надо же чем-то развлекаться во время этих дурацких длинных осмотров. Сначала один задает вопросы и осматривает меня, затем другой делает то же самое. С заведующим приходят врачи его отделения, с профессором — сотрудники кафедры. Всем любопытно поглазеть на «того самого» Мессинга. Если бы ты знала, любимая моя, как это утомляет. Да, я понимаю, что к «тому самому» Мессингу относятся особенно бережно, но это ужасно утомляет. Утешение одно — обследовали меня со всех сторон, ничего не упустили. На недостаток внимания я пожаловаться не могу, только на его избыток.
Не беспокойся обо мне, драгоценная моя. Все хорошо. Прости за то, что я заставил тебя волноваться. Ко вторнику можешь готовить карпа в честь моего возвращения домой. Я знаю, когда я вернусь домой, лучше любых профессоров. Это будет во вторник.
Достаточно обо мне. Хочу написать тебе вот о чем. Сразу же по приезде меня напичкали лекарствами, от которых я впал в странное состояние, среднее между сном и бодрствованием. Так бывает после бессонной ночи. Ходишь и не понимаешь, спишь ты или нет. Я плохо себя чувствовал и не думал ни о чем, кроме того, чтобы это состояние скорее прошло. Но вдруг у меня настолько сильно обострился мой дар, что я увидел будущее на много-много лет вперед. Расскажу тебе все, когда вернусь, потому что на бумаге такого не написать. Скажу только одно — ничто не вечно. Ничто. Даже то, что кажется вечным, не вечно
[118]. Проклятый Гитлер, да будет стерто его имя, назвал свой дьявольский рейх «тысячелетним», но тот просуществовал всего двенадцать лет. Хотя и горя людям принес столько, сколько другие государства не принесли за двенадцать столетий.
Я многое увидел, драгоценная моя, и уверен, что тебе будет интересно узнать об этом. С кем, кроме тебя, я могу поделиться самым сокровенным? Ни с кем! Те, кому я нужен, вспоминают обо мне, когда возникает нужда. Одна лишь ты всегда рядом и всегда понимаешь меня. Мой дар — не только уникальные способности, но и невероятная ответственность, которая лежит на моих плечах тяжелым грузом. Кто поможет мне, если не ты? Кто выслушает? Кто поймет? Люди не придумали слов, которыми мог бы я выразить свою признательность тебе и свою благодарность. Без тебя я был бы всего лишь жалким подобием человека, любимая моя.
О, если бы ты знала, как мне хочется встать и уйти отсюда прямо сейчас. Но нельзя. Во-первых, доктора еще не до конца разобрались в моей болезни. Они говорят разные заумные слова, но на самом деле все сводится к одному — есть ли у меня в сердце какие-то изменения или их нет. Во-вторых, я уже пообещал тебе и себе, что буду благоразумным. Благоразумные люди не уходят из больницы по собственному желанию.
Это все, что я хотел написать тебе, любимая моя, кроме того что сильно по тебе скучаю. Завтра позвонит Артюхов и станет уговаривать тебя дать осенью десять выступлений. Пошли его к черту. Не стесняйся быть резкой, душа моя, с такими мошенниками только так и надо себя вести. Пускай сначала отдаст то, что остался должен с прошлого раза. Иногда, драгоценная моя, я поражаюсь людской наглости. Обмануть меня, Вольфа Мессинга? О чем они думают? На что они надеются? Если Артюхов начнет убеждать тебя в том, что он рассчитался с нами по-честному, скажи, что мы более незнакомы. Я не желаю иметь дела с обманщиками, которые пользуются моей доверчивостью. Я всегда склонен верить людям, но верю до тех пор, пока они не доказывают, что им нельзя верить.
Целую тебя, любимая моя. Все хорошо, можешь не волноваться. Мысленно посылаю тебе привет.
Твой В.
Без даты
Дорогая моя Аидочка!
Я пока еще нахожусь под «усиленным надзором», как шутят доктора в реанимационном отделении. Ничего страшного, дорогая моя, не волнуйся, пожалуйста. Они просто хотят убедиться в том, что мое состояние, как они выражаются, «стабилизировалось». Какое дурацкое слово! Можно просто сказать: «Пока полностью не приду в себя». Когда слышу это слово, чувствую себя не человеком, а каким-то аппаратом, стабилизатором.
Интересный факт — здешний невропатолог Викентий Егорович, который приходил осматривать меня, как две капли воды похож на проклятого адмирала Канариса. Я рассказывал тебе, как адмирал в свое время не поверил мне, когда я предсказал его судьбу
[119]. Уверен, что перед тем, как его повесили, он вспомнил мои слова. Я не перестаю поражаться тому, какое безумие вдруг поразило немцев и как сильно оно их поразило. В Польше немцев всегда считали образцом культуры и вообще образцом для подражания. Что случилось с ними? Это же были нормальные люди. Как один негодяй смог заразить своим безумием целый народ?
