Чем бы тебя развлечь, любимая? Анекдоты надо рассказывать, на бумаге они теряют весь свой смысл. Давай лучше я расскажу тебе о своей последней командировке. Кстати, я не говорил тебе раньше, а сейчас скажу, что через четыре года мои командировки закончатся, потому что новому директору
[151] не будет до меня дела. Ему и сейчас до меня дела нет. Этот человек не стремится заглядывать в будущее. Его интересует только настоящее, только то, что происходит сейчас. Странная черта для директора, но это не мое дело. Пусть будет так, если Богу так угодно. У Него во всем есть смысл. Не думай, что я буду переживать насчет того, что меня оставят в покое. Выгоды от моих командировок никогда не было, было только постоянное ожидание неприятностей. Но если при прежнем директоре
[152] от моих командировок была польза, потому что люди спрашивали меня для того, чтобы принимать решения, то сейчас никакой пользы от них нет. Наш директор
[153] не интересуется будущим
[154]. А кое-что, как ему кажется, «видит» и без меня. Он считает, правда пока про себя, что сможет устроить рай на земле
[155] через двадцать лет. Он сначала пообещает это, а потом спросит, сбудется ли его обещание? Такой уж это человек. Живет по принципу «от обещания до согласия далеко». Земной рай через двадцать лет? Как бы не так! Я пишу об этом, потому что знаю — это письмо не попадет в чужие руки. Кроме того, когда я тороплюсь и пишу не за столом, а на коленях, никто, кроме тебя, драгоценная моя, не может разобрать моего почерка. Так вот, что касается рая земного, то его не будет. Ни через двадцать лет, ни через сто. Рай может быть только Там, но не здесь. Не будет через двадцать лет рая, а через тридцать все вернется на круги своя. Да, вернется. Я не знаю, любимая моя, сколько проживем мы с тобой, потому что не хочу знать этого наперед, но, возможно, мы доживем до этого дня и увидим много интересного. А почему бы и нет? Ведь у нас у обоих в роду были долгожители. Давай пожелаем друг другу дожить до ста двадцати лет!
[156] Желаю тебе этого от чистого сердца, драгоценная моя, и вот увидишь — мое пожелание сбудется.
Пусть наши директора живут сами по себе, а мы станем жить сами по себе, любимая моя, станем жить друг для друга. Если здоровье не будет позволять гастролировать, станем выступать только в Москве. Хватит уже с нас, наездились. Наверное, если сложить, сколько мы с тобой проездили по стране, то получится кругосветное путешествие. Вот, кстати, новость, точнее, не новость, а предложение от нашего начальства, которое меня изрядно насмешило. Нам предложили создать коллектив из пяти-семи человек и выступать всем вместе. Я сначала удивился — где они возьмут еще семь Мессингов? — но мне объяснили, что речь идет о помощниках, а не о телепатах. «Зачем мне семь помощников, если у меня есть ассистентка, которой мне достаточно?» — спросил я. «Чтобы сделать ваши выступления более зрелищными», — был ответ. Азохнвей!
[157] Разве наши выступления не зрелищные? Я так и сказал: простите, но не имею возможности собирать при себе оркестр, если у вас есть лишние артисты, которых некуда пристроить, отдайте их Утесову. Лазарь найдет им дело. Как же иногда бывают смешны люди. Особенно когда хотят обвести вокруг пальца самого Вольфа Мессинга! Разве я не понимаю, к чему был заведен этот разговор? Не «зрелищность» нужна Гастрольбюро. Они хотят приставить ко мне соглядатаев, которые выведают мои мнимые секреты и станут Вольфами Мессингами номер два, три и так далее. Червонец лучше рубля, а десять Мессингов лучше одного. Анекдот, настоящий анекдот! Удивляюсь — о чем только думают эти люди? Уж где-где, а в Гастрольбюро никто не должен сомневаться в том, что я не фокусник, а обладатель особого дара. Сколько раз я доказывал им это! Но вот же, ничем их не убедишь. Если человек не хочет верить глазам и ушам, а верит в то, что он сам себе внушил, то переубеждать его бесполезно. Помню, как, разозлившись на Сулханишвили
[158], я у него в кабинете с глазу на глаз пересказал ему самые потаенные факты из его биографии, которые не мог узнать ниоткуда, кроме как из его мыслей. И что же? «Как вы хорошо подготовились к нашей встрече, Вольф Григорьевич, — сказал мне он. — Все сплетни обо мне собрали». Вот так. У нас в Гуре был один старик, портной, который не верил в электричество. Когда ему показывали электрическую лампу, он говорил: «Вздор! Обман!» Но то был девяностолетний выживший из ума старик, ему простительно его упорство в отрицании очевидного. Мне не нужно их признание. Ты же знаешь, любимая моя, какие люди признавали мой талант и советовались со мной. Мне просто хочется, чтобы они перестали досаждать мне и перестали относиться ко мне с обидной снисходительной иронией: «знаем, знаем ваши штучки, товарищ Мессинг». Эти люди считают себя материалистами, но на самом деле они невежественные идиоты, да — идиоты. Как еще можно о них сказать?
Вот другой свежий анекдот из жизни. В больничном дворе я встретил нашего любимого шахматиста Мишу
[159]. Он пришел проведать кого-то из знакомых, но его узнали, окружили и начали уговаривать дать сеанс одновременной игры. Что делать? Пришлось согласиться. Меня тоже так окружают и начинают задавать вопросы. Но мне проще ответить скорее, нежели разыгрывать партию. Я проходил мимо игроков (здороваться не стал, чтобы не отвлекать человека от игры) и вдруг услышал ликующие крики — кто-то выиграл у Миши, а другой сыграл с ним вничью. Заинтересовавшись — что это за игроки, которые выигрывают у чемпиона мира? — я подошел поближе, чтобы разобраться в ситуации. На меня никто не обратил внимания, потому что все были увлечены игрой. Оказалось, что добрый Миша нарочно поддавался больным людям, чтобы сделать им приятное. Твоя подруга может гордиться таким сыном. Он не только умен, но и добр. Так что если тебе расскажут, что здесь лежат гении, запросто обыгрывающие в шахматы чемпиона мира (о, я думаю, что о них уже говорит вся больница), то не удивляйся. Это действительно так.
