Я все это знал, но то, что брат умер в тюрьме в страшных муках через несколько дней после ареста, от меня скрыли тогда, боясь за мое здоровье. Напрасно, – я упрекал за это жену. Она должна была бы знать, как я отношусь к смерти, во-первых, а во-вторых, что брату Борису, с его непримиримыми взглядами, убеждениями и совершенной неумелостью примениться к современной, революционной обстановке, лучше было умереть!.. Здесь, на земле ему оставаться было несравненно тяжелей. Слишком грустно было, конечно, что умер он в пересыльной тюрьме, в грязи, рядом с уголовными преступниками, ворами и бандитами, этот изнеженный, балованный барич и кристальной честности человек…
Жена моя и другие родственницы хлопотали о том, чтобы его перевели в тюремную больницу. Но когда это наконец разрешили, и его под руки повели мой сын и Сергей Роман, то на пороге коридора и больницы он скончался. Когда на одну минуту, думая, что он в обмороке, его опустили на пол и бросились за носилками и доктором, то, вернувшись, Алеша и Сергей Роман застали его уже без сапог и без очень дорогих перстней, бывших у него на пальцах. Все это я узнал гораздо позднее, когда был уже дома.
Жена моя в то время, в свою очередь, виделась с Дзержинским и затем написала ему письмо, которое считаю небезынтересным привести здесь целиком, так как черновик его у нее сохранился.
Гражданин Дзержинский! На днях мы имели с Вами разговор по поводу ареста моего увечного, слабого старика-мужа. Он ни в чем не повинен перед правительством. И это Вы знаете. Зачем же вчера официальная газета ввела людей в заблуждение, объявив его причастным к контрреволюции? Жизнь наша со времени его ранения протекала в лечебнице, на глазах у всего персонала, всех служащих, всех больных и посетителей. А при этой обстановке о каком же заговоре может быть речь?..
И в религиозных, и в политических убеждениях мы с Вами люди разные. Но муж мой, однако, всем говорил, что считает вредным и лишним кровопролитием выступление против правительства большевиков, при народной психологии стихийно-революционного времени. Он говорил, что всякая акция имеет свою реакцию, это неизменный закон, но что способы помогать человечеству творить добро, проливать меньше крови, помогать преобладанию эволюции духа, а не звериных инстинктов, в обоих случаях различны.
Я твердо знаю, что если бы муж мой был здоров, он старался бы не допускать никаких выступлений. (И только в том случае, если бы волею судеб Москва была бы занята германскими или союзными войсками, а большевики принуждены были бы уйти, считал бы невозможным отказаться быть посредником между иностранными пришельцами и русским народом для водворения порядка, для успокоения умов и духа в населении, для выгораживания и защиты его интересов.
Но это только в том случае, если бы в этом была крайняя нужда и состояние его здоровья ему это позволило.)
[120] Вы сказали мне, что заточение моего мужа Вам необходимо ввиду того, что его имя слишком популярно и что союзники рассчитывают на его помощь, а многие русские люди видят в нем будущего великорусского Скоропадского.
Должна Вам сказать, что широкие взгляды и глубокий опыт моего мужа далеко не одобряли действий Скоропадского – это раз, а во-вторых, союзникам и вообще Вашим противникам мог быть нужен Брусилов здоровым, а с больным они считаться не будут и если все-таки придут, то, весьма возможно, приведут с собой такого реакционера, от которого с корнем погибнут не только Ваши насаждения, но даже самые умеренные и необходимые преобразования.
От того, что Брусилов заточен, союзники своего дела не остановят и от своих интересов не откажутся, а среди русских генералов всегда найдут себе помощника. Брусилов с его широким, просвещенным умом, с его горячей любовью к народу, погибнет у Вас в плену, в сыром прохладном помещении, на сквозняке, без надлежащего ухода за его раной… А что же и кто же от этого выиграет?!
Он остался в Москве, доверился Вам своей чистой душой. Его жизнь протекала как на ладони, Вы знали все, что он делал. Он имел возможность и до и после ранения уехать, хотя бы с первыми же украинскими поездами. Но он сказал, что от русского народа не уедет, ибо ему принадлежит! Личные и семейные интересы для него не существуют. Нам здесь жить нечем, состояния у нас нет.
Когда при обыске у нас отняли, кроме золотого оружия Алексея Алексеевича, еще четыре куска мыла и другие необходимые нам вещи, со словами: «Довольно, напировались», мне было глубоко жаль этих бедных юношей, потому что такая черная клевета губит их, а не нас. Если бы они знали, как тысячи людей знают, какую тяжелую работу я исполняла в лазаретах и приютах, а когда и кто видел наши пирования?! Мы с сестрой всю жизнь нуждались и работали, а у моего мужа для пиров не было ни времени, ни охоты, ибо он был всегда и слишком занят.
У нас с ним во время войны были в руках миллионы казенных и благотворительных денег, а между тем я не смела даже сесть в автомобиль, так как тратить казенный бензин не имела права и должна была, по желанию мужа, показывать пример всем семьям военных. У нас сохранилось настолько мало денег, что нам жить нечем. В военных займах аннулировано 16 тысяч рублей, и я продаю вещи, чтобы существовать.
Пребывание восьми месяцев в лечебнице стоило немало, а бомба, разорвавшаяся в нашей квартире, ранившая мужа, погубила много имущества. Молодые люди, производившие обыск, обещали еще раз приехать и еще многое отнять из нужных нам вещей. Имущество моей сестры Е. В. Желиховской находится в Одессе, там наши родственники, там, на юге, все мои благотворительные дела: налаживается ремесленный приют для слепых, лазареты, приюты для больных и сирот детей русских, евреев и поляков.
На юге, отчасти и здесь, знают, что́ я делала, как я любила бедноту и как нас с мужем в высших сферах не любили и не считали за своих. В Одессе со времени Японской войны наладилось и развилось, было заглохшее, Общество пособия бедным больным на лимане. Тысячи солдат, городской и деревенской бедноты, излечиваясь, благословляли нас. А теперь я не могу лечить там моего мужа!.. Мои отделы для помощи увечным в Одессе, в Киеве, в Виннице, в Ананьеве – все это там, на юге.
А муж, несмотря на мои мольбы уехать туда, пожелал оставаться в Москве, так как там «Украина», а он великоросс… Остался здесь… Для того, чтобы Вы его заточили в антигигиеничное, сырое помещение, хотя он и «не арестант», а только «пленник», по Вашим словам, за то, что его честное имя слишком популярно! Вы разрешили мне посещать больного мужа ежедневно, но комендант это отменил и позволил только два раза в неделю.
Кончаю. У нас с Вами есть точка соприкосновения – это желание блага бедноте и труженикам. Но мы с мужем Вам зла не сделали. За что же Вы хотите нам зла?
