Рассказал он мне, между прочим, о последних минутах жизни расстрелянных министров, при казни которых присутствовал: Протопопова
[121], Белецкого, Щегловитова
[122], Беляева и других. Он говорил, что бедный А. Д. Протопопов тяжелее всех умирал: несколько раз под выстрелами падал, крестился и опять вставал. Это особенно грустно нам было слышать, потому что мы его лично давно знали: я – по Конно-гренадерскому полку, а семья моей жены с давних лет была хорошо знакома со всеми Носовичами.
Протопопов был женат на Ольге Павловне Носович, дочери старого кавказского генерала. В ноябре 1916 года, когда жена моя ездила в Петроград с докладом к императрице Александре Федоровне о делах ее склада в Одессе и Виннице, ее вызвала к телефону Ольга Павловна и просила приехать пообедать с ними. Жена моя, по свойственной ей откровенной прямолинейности, сказала Александру Дмитриевичу, когда на пять минут осталась с ним вдвоем:
– Что это рассказывают про вас, в каких гадостях вас обвиняют? Будто вы поддерживаете государыню в ее бреднях о святости негодяя Распутина?
Протопопов взял ее руки, дружески целуя их, и сказал:
– Милая Надежда Владимировна, попомните мои слова: лучше десять Распутиных, чем одна жидовская революция!
– А не думаете ли вы, что именно Распутин двигает страну к революции?
Но тут разговор их был прерван. Вот почему картина его смерти нам была тяжела. Я не оправдываю его действий и поступков, наоборот, я глубоко возмущался ими, но, зная человека, слушать о его расстреле моей семье было жутко, тем более что психология этого молодого латыша, как я уже говорил, даже симпатичного, на вид будто бы кроткого, была нам непонятна. Он рассказывал это спокойно, ухмыляясь, будто о чем-то совершенно простом и естественном. В то время мы еще не привыкли к бесчисленным ужасам революционного террора.
Итак, в продолжение двух месяцев я сидел под домашним арестом. Консилиум врачей определил много бед в моем организме. Хирург Зацепин стал часто навещать меня, доктор Н. Н. Мамонов вплоть до своей смерти не оставлял меня своими заботами. Удивительно это был умный и милый человек и прекрасный, самоотверженный врач. С его смертью я потерял много. Сыпняк, свирепствовавший тогда у нас, свел его в могилу вслед за его многочисленными пациентами.
Наши с ним беседы, его спокойный тон, красивая, видная наружность, чисто русские убеждения – все действовало на меня прекрасно. Это единственный доктор, во всю мою жизнь попавшийся мне на пути, который совершенно для меня незаметно взял меня в руки в вопросе о курении. Я курю с пятнадцати лет, с Пажеского корпуса, итого более пятидесяти лет к тому времени, о котором говорю. Николай Николаевич находил, что теперь это для меня яд.
То же самое находили и другие врачи до него. Но я никого не слушался. А тут вдруг послушался, бросил и за восемь месяцев не выкурил ни одной папироски. После его смерти вскоре изменилась обстановка, я поступил на службу. Изводился вопросом: кому я служу – России или большевикам?.. И вновь закурил, еще в большем количестве, чем прежде. Но я забегаю вперед. Необходима какая-нибудь последовательность в моих записях.
Протекали 1918, 1919 и частью 1920-й годы. Я болел, ничего не делал, жена продавала вещи, в квартире был страшный холод. Мне помогали продуктами и деньгами совершенно мне неведомые люди. Читали мы в газетах и страшно волновались, следя за движением Колчака, Деникина, Юденича. Вопреки своему разуму и логическим выводам, ибо я был глубоко убежден в неосуществимости их планов, сердцем ждал их и хотел им успеха.
В том-то и горе моей души. Но мне присылал постоянно H. A. Бабиков
[123] всевозможные сведения окольными путями. Я понимал на лету, что́ он хочет мне сказать. Он служил в штабе Красной армии. Для меня роль его была ясна, мне страшно было за него. Когда его арестовали, я понял, что ему несдобровать. Бедняга, он строил планы спасения России, но большевики его перехватили. А главное, его подвел штаб Колчака, не уничтоживший списков своих людей в Москве.
Так мне в то время говорили. Разгильдяйство, преступное ротозейство белых при отступлении и передаче территории в руки красных неоднократно губили многих нужных России людей. Та же история много раз повторялась, когда за границей эмигранты в своих газетах или просто в болтовне распоясывались и подводили своим красноречием многих и многих живущих в России людей. А в особенности губительно это было для духовенства, и, главное, для нашего бедного мученика – патриарха Тихона. Но об этом речь впереди. Вернусь обратно.
Глава 7
С того уже времени Бабиков и Клембовский завлекали меня на службу. Чем они руководились, могу только догадываться. На одно из таких предложений я отвечал письменно, и черновик письма привожу целиком.
«17 апреля 1919 г. Москва.
Глубокоуважаемый и дорогой Владислав Наполеонович, обдумав предложение Ваше от имени H. A. Бабикова, я посоветовался с врачами, которые меня лечат. Они настоятельно требуют этим летом усердного лечения моей раненой ноги, так как суставы пока плохо гнутся, а сама рана часто открывается и вылезают осколки костей. Кроме того, желудок мой очень плох и врачи опасаются какой-то круглой язвы.
При таком состоянии здоровья я бы мог поступить членом Военно-законодательного совета, при условии разрешить мне этим летом отпуск на два месяца в Одессу, для лечения на лимане. Так как ныне Украина стала также Советской республикой, то думаю, что тут препятствий быть не может. Если это возможно, то, может быть, я мог бы быть принятым на службу по возвращении, по окончании лечения. Во всяком случае, прошу передать мою сердечную благодарность H. A. Бабикову за его ко мне внимание и не отказать принять мою Вам сердечную признательность за Вашу любезность и дружеское отношение. Неизменно от всей души Вам преданный друг и боевой товарищ А. Брусилов»
[124].
