Вернулся он в Москву уже совсем больным и вскоре умер. Это был прекрасный человек, и многие его горячо оплакивали. Умный, глубоко образованный, талантливый военный писатель, бесконечно добрый человек. Моя жена горячо чтит его память, потому что он многим «бывшим» генералам и офицерам выхлопатывал службу. Между прочим, и брату ее Ростиславу он устроил последнюю его службу по коннозаводству в Туркестанском представительстве.
А ранее хлопотал и о сестре Елене Владимировне, устроив ее в Военной академии. Многим-многим помогал этот прекрасный русский человек, служа в Красной кавалерии, якобы служа Советскому правительству. Много мы, бывало, разговаривали с ним вечерами, просиживая вместе: он, брат жены Ростислав и я. И оба эти мои собеседника давно лежат на кладбище Новодевичьего монастыря, и это я считаю большим счастьем для них, ибо они были с честью, торжественно, по-православному похоронены, а не растерзаны, не замучены в подвалах Чрезвычайки, как тысячи и тысячи честных русских людей за эти годы.
Мы, все трое, мистики, все трое одинаково понимающие положение России, все трое скорбящие о ней. Смерть Дмитрия Николаевича была для нас большой потерей. Его друзья-генералы, тоже «бывшие» по чувствам люди, но служившие в Красной армии, это А. В. Новиков, А. Е. Снесарев, П. А. Козловский. Их всех, из одного теста слепленных, я не променял бы во имя России на многих дряблых эгоистичных эмигрантов.
Когда мне предложил Н. И. Раттель быть главным военным инспектором по коннозаводству и коневодству, я согласился. Ввиду необходимости создания лошадей для кавалерии и артиллерии, было основано учреждение по названию «Гукон», т. е. Главное управление коннозаводства и коневодства. Во главе его был поставлен Н. И. Муралов. При мне было двадцать семь инспекторов, все бывшие офицеры, которых я рассылал по всей России, и мы старались с ними спасать конные заводы и остатки кровных лошадей.
Говорю остатки, так как до революции в России было много миллионов их, а теперь мы единицы их разыскивали с трудом. Из моих сотрудников главным помощником был И. М. Ильенко, который много потрудился для восстановления скачек и бегов. Вначале Коммунистическая партия совсем на них не соглашалась, считая, что бега и скачки – принадлежность барского дела и им они совсем не нужны. Они не понимали, конечно, что без скачек и бегов развитие конской породы невозможно.
Было по этому поводу несколько заседаний, и на них в конце концов я сумел взять верх и провел утверждение этого дела, причем Муралов мне в этом много помог. Не обходилось и без курьезов. Помню, как одна из ярых дам-коммунисток на одном из заседаний яростно доказывала, что кавалерия может скакать на крестьянских сивках-бурках, причем вдруг всех удивила, истерично выкрикнув:
– Мы уничтожили людскую аристократию, извели человечью белую кость, к чему лошадиная?..
Как известно, первым командующим войсками Московского округа вслед за большевистским переворотом был Муралов. Затем его назначили на Восточный фронт, потом он опять вернулся в Москву и был назначен начальником Гукона. Но вскоре снова стал командующим войсками Московского округа и покинул Гукон. А вместо него в Гукон был назначен Франц, одновременно с тем, что все это учреждение причислили к Наркомзему (Народный комиссариат земледелия).
В этом Наркомземе было много у меня сослуживцев и начальства, людей неведомого происхождения, с подозрительными фамилиями, которые впоследствии попадали под суд за гешефты, растраты и всякие художества. Тут начались сокращения штатов, но эти господа не сокращались, а мои офицеры вылетали один за другим. Наконец, я остался один, без своих помощников, и стал усиленно проситься в отставку. Но меня не пускали, несмотря на то что коммунисты непременно хотели уничтожения Гукона. В конце концов они этого и достигли, сделав из него не самостоятельное дело, а только отделение Наркомзема.
Я решительно стал отказываться от службы в этой компании, совершенно без своих людей. Даже моего личного секретаря С. А. Ладыженского
[160] – и того хотели меня лишить. Я перестал туда ездить, тем более что по чьему-то распоряжению за мной перестали посылать экипаж. А путешествовать во всякую погоду с больной ногой на Варварку, в другой конец города, мне далеко не улыбалось. Так прошло некоторое время. Затем мне стали передавать, что в штабе говорили о желательности организовать отдел ремонтирования [пополнения убыли лошадей] армии. Вскоре мне предложили за это взяться.
Мне это улыбалось, потому что я вновь мог пристроить на паек и жалованье нескольких генералов и офицеров. Ко мне стали приходить многие из них. Мы составляли списки кандидатов. Это тянулось очень долго. Наконец, когда вопрос этот был решен окончательно, то совершенно неожиданно для меня вышел приказ о назначении меня инспектором кавалерии, а отдел ремонтирования был мне подчинен, но во главе его поставили Сакена, тоже бывшего офицера, но совершенно мне незнакомого и, кажется, коммуниста.
Он производил на меня впечатление очень виляющего человека, и большинство моих офицеров к нему относилось недоверчиво. Уж одно то, что он не помог мне устроить на службу бывшего своего начальника, а теперь очень бедствующего Владимира Александровича Толмачева, рисует его скверно
[161].
Странное впечатление на меня произвели первые же шаги в инспекции кавалерии. Я хотел было выпустить приказ с объяснениями, что и как делать. Приказ этот на всех тех, кто его читал, произвел большое впечатление. Молодежь радовалась и говорила: «Старым брусиловским духом повеяло». Но главнокомандующий, бывший полковник Ген. штаба Каменев, с содержанием приказа согласился, но при условии, что он будет подписан им, а не мною. На что, я, конечно, не согласился.
Тогда этот злополучный приказ и совсем не был выпущен. Далее, я хотел устроить военную игру для того, чтобы ознакомить командный состав с положением дела. И на это главнокомандующий не согласился
[162]. С тех пор я сложил руки и ровно ничего не делал, за исключением текущей переписки. Терпел я это глупое положение только опять-таки из-за своих сослуживцев и подчиненных, у которых таким образом были пайки и содержание. Мало-помалу моя канцелярия обратилась, по шуточному выражению моих молодых сослуживцев, в контору для приискания мест «бывшим людям».
