– Ну все же, хоть словечко! – не отставали они от меня.
Я написал: «Я по своим убеждениям националист, но относился с уважением к широким идеям покойного. Я никогда его не видел, никогда с ним не говорил, имел дело во время своей службы только с Л. Д. Троцким, С С. Каменевым и П. П. Лебедевым. Я ценил возможность работать на пользу русского народа, невзирая на то, что не принадлежал к политической партии Ленина, так как во всю мою долгую жизнь я никогда политикой не занимался, это не моя сфера.
Я признаю заслугой его и его партии то, что под каким бы то ни было названием Россия не была расчленена и осталась единой, за исключением нескольких западных губерний, которые рано или поздно должны будут с нею вновь соединиться. Совершенно очевидно, что при дряблом Временном правительстве этого никогда не могло бы быть!..»
Но этой крохотной заметкой, вероятно, остались недовольны, так как она в печать не попала… и тем лучше!
Вот все, что вспомнил об этом времени. «Организовывать не соорганизованных масс» мне не приходилось, и я стоял вне всей этой шумихи. А это выражение, насмешившее меня, принадлежит одному юнцу, которому вместе с другими «товарищами» дали такое невыполнимое поручение во время похорон «Ильича». Юнец, бедняга, замерз, охрип, но ничего у него не вышло, и он забрел к нам, где его моя жена отпаивала чаем.
А теперь рассказывают, будто на спиритических сеансах Ленин сообщает, что за ним Петр Великий с дубинкой гоняется и что он умоляет вновь переименовать Ленинград в Петроград; что душа есть и загробный мир существует. И грустно, и смешно от всех этих глупостей, вернее трагических нелепостей, которыми тешились москвичи.
Да как не смеяться: вон, поэт современный Есенин в пьяном виде, говорят, подал правительству прошение о том, чтобы все сочинения А. С. Пушкина подписывались его именем, основанием чего указывал на переименование Петрограда в Ленинград. Это, конечно, логика одна!
Ведь большей нелепости никто никогда с сотворения мира придумать не мог.
Глава 15
Конец 1924 года и весь 1925 год я сильно болел. В такой мере мне было скверно, что весной 1924 года, после того, как мы похоронили Ростислава
[171], жена стала волноваться за меня и выхлопотала для меня с нею отдых в санатории «Узкое». Это вот в чем дело: Комитет улучшения быта ученых (КУБУ) – прекраснейшее учреждение, одна из светлых точек на темном фоне большевизма. Множество прежних людей: профессоров, артистов, художников, писателей, учителей, преподавательниц находили поддержку материальную (выдавались небольшие пенсии), отдых и заботу о повседневных их мелочах жизни в этом учреждении.
Я знаю, что есть два санатория под Москвой и еще в Крыму и на Кавказе. Кто инициатор этого дела, не сумею сказать (кажется, средства частью от американцев идут), но знаю, что санаторий «Узкое» – это образцовое учреждение. Это бывшее имение князя П. Н. Трубецкого. Когда-то в нем жил и умер Владимир Сергеевич Соловьев
[172].
Фантомы прошлого витают в этом громадном доме. Чудный парк, пруды, прогулки в лесах и полях самые разнообразные. В доме библиотека, большая зала, гостиная. Для молодежи теннис, кегли, для любителей – бильярд. Кормили нас прекрасно. Забот и внимания мы видели со стороны заведующих, доктора, всего персонала бесконечно много. После многих лет революционной тирании, когда жены наши должны были сами готовить, стирать, убирать комнаты, конечно, такой культурный угол, как этот санаторий, нам показался раем земным и дал много отдыха.
Я очень окреп и поправился за тот месяц, что мы провели там. Постоянные лекции, концерты, всевозможные развлечения чередовались ежедневно. И, что очень было приятно, что одновременно с нами было много милых, симпатичных, талантливых, глубоко образованных людей. Со многими мы продолжали видеться и в городе всю зиму.
Но наши с ними совместные прогулки и долгие беседы дали и мне, и жене много нравственного удовлетворения. Мы сохраним память о них самую добрую. Конечно, много значит и то, что с этими людьми у нас было общее огромное горе за Россию и общие личные переживания в эти годы.
Как-то перед самым отъездом в «Узкое» по телефону меня попросили какие-то представители какого-то благотворительного общества, как я понял, принять их. Я отвечал, что «милости просим, приезжайте!». Я был уверен, что вопрос идет о десяти рублях или о чем-нибудь в этом роде.
И так как мне только что сообщили, что и я и жена моя приглашаемся в санаторий на целый месяц, совершенно бесплатно, то и подумал, что не грех мне, в свою очередь, дать несколько рублей в пользу доброго дела. В назначенный час явились двое молодых людей. Они пояснили мне, что они основывают «Общество помощи жертвам интервенции» и просили меня записаться членом этого общества. Я отвечал согласием и спросил, сколько мне надо внести для этого.
– Всего один рубль, но об этом не стоит говорить… Нам важно ваше имя и мы очень просим вас быть членом комитета.
Тут вошла жена и решительно запротестовала, заявив, что врачи мне предписали полный покой, что я серьезно болен, еду в санаторий и т. д. и т. д. Но они не успокоились:
– Помилуйте, мы беспокоить вашего супруга не будем, нам только нужно, чтобы его имя было в нашем правлении.
Тут уж и я запротестовал, мне мелькнула мысль, что уж не «для радио» ли это опять?
– Простите, пожалуйста, но я привык всякое дело делать так, чтобы не одно мое имя было в нем, но и работа. Жена права, я болен. Погодите немного, может быть, окрепну, вникну, что это за общество будет у вас, и тогда посмотрим…
Еле-еле мы от них отвязались. Но прошло несколько дней, мы отдыхали в санатории, газет не читали. К нам как-то приехала на два дня сестра жены и привезла номер «Известий» (кажется, от 30 июня или несколькими днями позднее), в которых было напечатано, будто я был на собрании комитета «Общества помощи жертвам интервенции», что состою одним из членов-учредителей его и что общество это будет требовать от «Антанты и белогвардейцев» возмещения всех убытков от их злодейств (у красных будто злодейств как не бывало!!!) – и тому подобная тенденциозная, специфически большевистская ложь.
