Я заявил, что стараюсь выполнять программу, выработанную моим предшественником Алексеевым, хотя считаю, что ее выполнить мудрено. Клембовский заявил что-то вроде меня. Когда же дело дошло до Деникина, то он разразился речью, в которой яро заявлял, что армия более небоеспособна, сражаться более не может и приписывал всю вину Керенскому и Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов. Керенский начал резко оправдываться и вышло не совещание, а прямо руготня. Деникин трагично махал руками, а Керенский истерично взвизгивал и хватался за голову. Этим наше совещание и кончилось.
Керенский мне говорил за обедом, что просит меня приехать в Москву, где будет общегосударственное совещание, но я ему на это ничего не ответил, чувствуя, что это с его стороны обман и что моя песенка спета. Я не хотел уходить в отставку, считая, что было бы нечестно с моей стороны бросить фронт, когда гибнет Россия. Такое предположение меня сильно тогда оскорбляло. В воспоминаниях бывшего французского посла Палеолога
[95] прямо говорится, что будто я просил отставки, – это одна из многих неправд, которые говорили и писали обо мне.
С первого дня войны и до дня моего увольнения, в течение ровно трех лет, я ни разу никуда не отлучался ни на один день, исполняя бессменно свои тяжелые обязанности. За это время в течение 20 месяцев я командовал 8-й армией, которая достаточно прославилась боевыми подвигами. В течение 14 месяцев я был главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта. В то время мое наступление 1916 года не было еще забыто.
Я никуда и никогда лично не просился и как солдат исполнял те обязанности, которые на меня возлагались. В исполнение своего долга я вкладывал свою душу, войска меня знали так же, как и я их знал, а потому меня крайне оскорбило, когда на другой день после совещания в Ставке я получил следующую телеграмму: «Временное правительство постановило назначить вас в свое распоряжение. Верховным главнокомандующим назначен ген. Корнилов.
Вам надлежит, не ожидая прибытия его, сдать временное командование начальнику штаба Верховного главнокомандующего и прибыть в Петроград. Министр-председатель, военный и морской министр Керенский».
Меня поразила эта необычайная спешность, которая оказалась необходимой для удаления меня из Ставки. Я тотчас же ответил, что уезжаю, но прошу разрешения ехать не в Петроград, а в Москву, где находилась семья моего единственного брата, где я имел квартиру, и мне хотелось отвезти самому мою жену, сильно потрясенную всем происшедшим, на что я получил разрешение.
Я выехал в тот же день, сдав должность ген. Лукомскому, радуясь, что Корнилова не видел, ибо вполне был убежден, что он со своим другом Савинковым устроит какую-нибудь выходку, которая будет губительна не для него одного. Я давно изучил все его привычки и сноровки. Далее скажу о нем несколько слов подробнее, а теперь вернусь к вопросу о моей отставке, так грубо и незаслуженно мною полученной.
На пути в Москву я обдумывал и вспоминал некоторые разговоры и подробности за последние недели моего пребывания на фронте. Однажды мне келейно был задан вопрос: «Буду ли я поддерживать Керенского в случае, если он найдет необходимым возглавить революцию своей диктатурой?» Я решительно ответил: «Нет, ни в каком случае, ибо считаю в принципе, что диктатура возможна лишь тогда, когда подавляющее большинство ее желает».
А я знал, что, кроме кучки буржуазии, ее никто не хотел, в особенности же ее не хотела вся солдатская масса на фронте, которая приняла бы это, как контрреволюцию, следствием чего явилось бы непременно избиение офицерского состава. Это – во-первых, а во-вторых, я считал Керенского по свойству его истеричной натуры лицом для этого дела абсолютно не подходящим. Тогда мне был предложен вопрос: «Не соглашусь ли я сам взять на себя роль диктатора?»
На это я также ответил решительным отказом, мотивируя это простой логикой: ибо кто же станет строить дамбу во время разлива реки, – ведь ее снесут неминуемо прибывающие революционные волны. Ведь судя по ходу дел, зная русский народ, я видел ясно, что мы обязательно дойдем до большевизма.
Но мне не верили тогда, когда я это утверждал. Вся русская история у нас налицо, и мы ведь все прекрасно знаем, что многие наши так называемые великие люди были большевиками по методу их управления и действий. Иоанн Грозный, Петр Великий, Пугачев. Сам характер народа, дух его, как сотни лет назад, так и теперь ярко вырисовывается своими неизменными переходами от одной крайности к другой. Я слишком люблю свой народ и давно знаю все его достоинства и недостатки.
Я видел, что ни одна партия не обещает народу того, что сулят большевики: немедленно мир и немедленно дележ земли. Для меня было очевидно, что вся солдатская масса обязательно станет за большевиков, и всякая попытка диктатуры только облегчит их торжество.
Впрочем, вскоре выступление Корнилова это явно доказало и только вызвало избиение офицеров и всевозможные неистовства. Корнилов, вероятно, на подобные же вопросы отвечал согласием еще заранее и только в последнюю минуту вместо Керенского решил провозгласить диктатором себя. Но это, конечно, лишь мое предположение, я не знаю, задавали ли ему подобные вопросы или нет, но для меня это казалось вероятным.
Корнилова я узнал в 1914 году при прибытии 24-го корпуса во вверенную мне армию. Он состоял командиром бригады, но тут же в начале военных действий, по ходатайству командира корпуса Цурикова, был мною назначен командующим 48-й пехотной дивизией. Это был очень смелый человек, решивший очевидно, составить себе имя во время войны. Он всегда был впереди и этим привлекал к себе сердца солдат, которые его любили. Они не отдавали себе отчета в его действиях, но видели его всегда в огне и ценили его храбрость.
В первом сражении, в котором участвовала его дивизия, он вылез без надобности вперед, и когда я вечером отдал приказ этой дивизии отойти ночью назад, так как силы противника, значительно нас превышавшие, скапливались против моего центра, куда и я стягивал свои силы, – он приказа моего не исполнил и послал начальника штаба корпуса ко мне с докладом, что просит оставить его дивизию на месте.
Однако он скрыл эту просьбу от командира корпуса Цурикова. За это я отрешил начальника штаба корпуса Трегубова от должности (об этом я говорил в своем месте). Наутро дивизия Корнилова была разбита и отброшена назад, и лишь 12-я кавалерийская дивизия своей атакой спасла 48-ю пехотную дивизию от полного разгрома, при этом дивизия Корнилова потеряла 28 орудий и много пулеметов. Я хотел тогда же предать его суду за неисполнение моего приказа, но заступничество командира корпуса Цурикова избавило его от угрожавшей ему кары.
Вскоре после того Корнилов, при атаке противника в Карпатах, когда ему было приказано не переваливать хребта, а, отбросив противника до перевала, вернуться обратно, согласно приказу главнокомандующего Иванова, – он опять не послушался, спустился вниз на южный склон к селу Гуменному. Там, как я упоминал выше, он был окружен, потерял бывшую с ним артиллерию и обозы и вернулся тропинками, оставив у неприятеля свыше 2 тысяч пленных. Опять Цуриков начал усиленно просить помиловать Корнилова.
