Они заявили ему, что желают проникнуть в армию для пропаганды. Сухомлин, очевидно, растерялся и разрешил им ехать. Я же это, безусловно, не одобрил и велел их вернуть обратно. Приехав в Каменец-Подольск, они явились ко мне, и я заявил им, что ни в каком случае допустить их в армию не могу, так как они желают мира во что бы то ни стало, а Временное правительство требует войны до общего мира, заодно со всеми нашими союзниками.
И тогда же я выслал их из пределов мне подвластных. Но помимо этого случая в самой армии было много большевиков, которые, конечно, уже давно занимались ловко скрытой пропагандой. Был случай, когда в одной из дивизий во время присяги Временному правительству солдаты отказались приносить присягу под своими знаменами, а требовали красных знамен. Стоило большого труда уговорить их приносить присягу под своими боевыми, веками освященными, знаменами.
Кроме того, по всему фронту мне известно было, что войска в той или иной степени сообщались с неприятелем, и были «любители», которые специально занимались перебежкой к нему для переговоров о братаниях на почве большевизма. В это же время в Каменец-Подольске был собран съезд депутатов от всех полков вверенной мне армии. В нем одним из деятельных представителей был прапорщик Крыленко
[96], который назывался у большевиков товарищем Абрамом. Он играл большую роль, и все его речи были направлены против войны, насколько это было возможно в то время.
Мне было очевидно, что вся моя моральная работа пропадает. Обращения с воззваниями, мои многолюдные беседы с депутатами от армии производили желательное для меня впечатление; я видел отклик в глазах и выражении лиц у людей, я слышал громкие одобрения моим словам и мыслям!.. Но все это сейчас же рушилось и направлялось иначе товарищем Крыленко.
Это была легкая задача для него, так как в тайниках своих [душ] солдаты страстно желали окончания войны и присоединились к революции лишь в надежде на близкий мир. Я же призывал к тяжелому долгу относительно Родины. Это, впрочем, моя участь была одна со всеми офицерами всей армии того глубоко трагического для нас времени.
В мае месяце я был назначен Верховным главнокомандующим, простился со всеми сослуживцами и войсками и уехал в Могилев. Необходимо сказать, что в то время я уже сильно сомневался в возможности дальнейшей войны и взял на себя эту тяжелую должность лишь в надежде добиться хотя бы того, чтобы русская армия продержалась до конца военных действий на Западном фронте, дабы дать возможность французам и англичанам победоносно закончить войну.
Чтобы ознакомиться с состоянием войск на наших Западном и Северном фронтах, я решился объехать эти части войск. Приняв управление всеми войсками Русского государства, я назначил Деникина главнокомандующим армиями Западного фронта, ибо на должность начальника штаба Верховного главнокомандующего он никуда не годился.
Его заменил генерал Лукомский по рекомендации Керенского. В Ставке, только что покинутой генералом Алексеевым, в Ставке, в которой так недавно жил «император всея Руси», мне сразу стало не по себе. Я не психолог и не привык разбираться в своих душевных переживаниях. Моя военная жизнь не давала мне ни возможности, ни времени для этого.
Видя развал армии, чуя, на какой наклонной плоскости стоит вся Россия, я не останавливался на личных переживаниях, я не думал о себе, я бился только о всевозможные препятствия, чтобы спасти армию, я надеялся на помощь моих сослуживцев, таких же генералов, как и я. Но в Ставке, повторяю, я сразу почувствовал недоброжелательную ко мне атмо-сферу. Я не мог понять, в чем тут дело, но фальшь, лицемерную натянутость, недоброжелательность лично ко мне ясно сознавал.
Впоследствии, когда пришлось читать некоторые воспоминания в то время, казалось, близких мне людей, это вполне подтвердилось. Единения в моей работе с моими сослуживцами не было. Должен лишь прибавить, что тогдашнее положение армии было настолько тяжело, что едва ли, даже при полном единении у нас, возможно было бы чего-нибудь достичь. Нужно помнить, что армия сразу разложилась и солдаты ни в каком случае воевать более не желали.
Как на Западном, так и на Северном фронтах я нашел войска, безусловно, небоеспособными. Они желали лишь одного – мира, чтобы отправиться домой, ограбить помещиков и жить свободно, не платя никаких налогов, ни податей, не признавать никакого начальства. Вся солдатская масса потому и ударилась в большевизм, что она была убеждена, что только именно в этом состоит программа большевистской партии.
Ни о каком коммунизме, ни об Интернационале, ни о делении на рабочих и крестьян они не имели ни малейшего понятия и представляли себе, что каждый из них, ограбив своего ближайшего помещика, ближайшую фабрику или завод, заживет свободным гражданином и никаких тягот нести не будет. Эту анархическую свободу – вольницу – они и называли большевизмом. Из эсеров они сразу переменили кличку и стали называться большевиками.
Толпы солдат всяких наименований удирали с фронта частью по железной дороге, частью на лошадях, иные даже пешком уходили домой, захватив с собою винтовки.
Вот при каких условиях я получил свое злополучное «верховное командование».
На Западном и Северном фронтах бывал я на солдатских митингах, осмотрел часть войск и пришел к заключению, что на этих фронтах войска еще в худшем положении, чем на Юго-Западном. В некоторых местах офицеры совсем бросили свои части и более ими не командовали по вине безудержной распущенности нижних чинов, которые все равно их не слушались. Случаи самоубийств офицеров умножались.
Я лично знал случай, когда несколько офицеров случайно услышали разговор солдат со злобными восклицаниями: «Всех их изничтожить нужно!» И один из этих бедных юношей в ту же ночь застрелился, сказав: «Зачем ждать, чтобы меня убили, лучше самому с собой покончить!»
Нужно сказать, что это был один из многих тех юношей, которые добровольно со студенческой скамьи шли в армию с горячим сердцем, с любовью глубокой к Родине и русскому солдату. Часть солдат, как я раньше уже говорил, отсутствовала, так как они оставили свои полки и бросились домой, а те, которые были налицо, никого слушать не хотели и постоянно общались с германцами. Вообще положение армии было ужасающее.
Помнится мне случай, когда при мне было донесено главнокомандующему Северным фронтом, что одна из дивизий, выгнав свое начальство, хочет целиком уйти домой. Я приказал дать знать, что приеду к ним на другое утро, чтобы с ними переговорить. Меня отговаривали ехать в эту дивизию, потому что она в чрезвычайном озверении и что я едва ли выберусь от них живым. Я тем не менее приказал объявить, что я к ним приеду и чтобы они меня ждали.
