Глава 2
По приезде в Москву я, казалось мне, достиг возможности отдохнуть после почти четырех лет мучительного горения на фронте. Квартира жены была приведена в порядок, обстановка кабинета, к которой я привык за десятки лет, комфорт и забота близких дали мне короткое забвение и отдых. Я ведь ни на один день с 1914 года отпуска не брал. Московская пресса и общество чрезвычайно сердечно отнеслись ко мне.
Являлись ко мне всевозможные депутации с иконами и адресами. На улицах и в театрах я был постоянно окружен толпой людей, желавших мне выказать, так или иначе, свою благодарность за мои победы. Шумные овации в театрах меня несколько смущали, но я за годы войны соскучился по театру и меня тянуло туда.
Являлись ко мне казачьи офицеры, входившие в состав казачьего комитета, и выбрали меня своим председателем. В состав Союза георгиевских кавалеров входило много солдат, и в этом союзе меня также выбрали председателем.
В это время собрался в Москве съезд общественных деятелей. Я выступал и объяснил подробно положение армии и дух ее. Причем не скрывал, что она находится в ужасном виде и положение ее безнадежно. В том же духе докладывали о положении дел на фронте и генералы Алексеев, Рузский, Юденич и Каледин. Кажется, в тот же день или на другой у меня обедали ген. Рузский и Каледин. Это было в последний раз, что я их видел, не подозревая об этом тогда.
Беседа наша, конечно, вертелась все на тех же тяжких вопросах. Каледин был в ужасно мрачном настроении духа. Помню, как жена моя заговорила о статье в одной из газет в тот день, озаглавленной «Выступление белых крестов», то есть нас, всех генералов с белыми, Георгиевскими крестами. Статья была очень благожелательная, в ней много говорилось о героических трудах наших на фронтах за эти годы. Алексей Максимович Каледин усмехнулся и грустно сказал: «Это заглавие статьи “Белые кресты” невольно заставляет думать о могильных крестах, в сущности, они нам только и остались!..»
Ген. Рузский рассказывал нам много подробностей о своем пребывании в царском поезде во время отречения Николая II в Пскове. У него была собственноручная записка государя, которую он ему прислал через час после отречения. Государь колебался и просил его остановить дело. Он писал, что вопрос о наследнике следует переделать.
Но было уже поздно, телеграммы были уже разосланы по всей России. Тяжко было и у Рузского на душе, но он не был так безысходно мрачен, как Каледин. Вскоре тут появилось воззвание генерала Корнилова, затем его приезд в Москву и шумиха, создавшаяся около него, произвела на меня горькое впечатление. Дутые лавры этого бедного фантазера отцвели, не успев расцвесть! Но потоки офицерской крови полились за ними непосредственно, как я и ожидал.
Не могло быть иначе, слишком несвоевременно было это воззвание затеяно. Государственное совещание Совета министров состоялось в Большом театре. Я на нем не был, так как личного приглашения не получил, да и вполне был убежден, что оно не поведет ни к чему доброму. О красноречивых разглагольствованиях Керенского кричала вся Москва в то время. Но все это проходило мимо меня, не заставляя меня реагировать на это, так как я находил все это совершенно бесполезным для тяжко больной Родины.
Я вполне был убежден, что большевистский переворот не за горами; и в то время, когда все это совершалось, я уже был уверен, что Временное правительство будет скинуто и власть возьмут большевики. Я не знал, на сколько времени они вступят в управление Россией, но вполне был убежден, что это на днях случится.
За несколько дней до совещания в Большом театре в одном из заседаний съезда общественных деятелей мне пришлось выступить с трибуны с объяснениями о безнадежности нашего фронта и, переходя к современному положению дел, я говорил: «Если вы все, русские люди, желаете играть роль в общественной жизни и иметь значение для России, вам необходимо вмешаться в толпу и повелевать ею, надо с оружием в руках выйти на улицу, тогда только так называемая «буржуазия» может повлиять на ход дел»
[98].
Я предложил записаться на листе бумаги всем, желающим принять участие в схватках на улицах, и обещал стать во главе их. Мне бешено аплодировали, но в конце концов на выложенном листе бумаги оказалась одна подпись какого-то инженера из Коломны. Все остальные аплодировали, но никто не нашел возможным выступать в свою собственную защиту.
Дряблость духовная всех этих москвичей в этом сказалась.
Это мне дало понять, что в действительности в случае большевистского восстания, которое мне казалось неизбежным, никто не окажется на стороне правых партий. На Ходынском поле стояло несколько тысяч солдат, которых я легко мог купить за три миллиона рублей. Видя, что общественных деятелей собрать нельзя, так как они не расположены выступать сами, я проектировал купить солдат с тем, чтобы выступить с ними на защиту какого-либо порядка в России, и объездил нескольких московских тузов с тем, чтобы достать денег. Везде получил массу комплиментов, но без денег. Каждый думал о себе и о своей мошне, рассчитывая, что и так «авось дело обойдется».
Все это было в июле и августе, а когда в октябре началось восстание большевиков, то на стороне Временного правительства оказались: несколько сот юнкеров и кадетов военных корпусов. Из всех остальных обывателей, не исключая массы офицеров, живших в Москве, на улице никого не оказалось и тысячи три рабочих очутились хозяевами всей Москвы и диктовали свои условия тем несчастным мальчикам – юнкерам и кадетам, которые выступали на стороне правительства.
А впоследствии было зарегистрировано большевиками 42 тысячи офицеров, бывших в Москве. Во фронте с юнкерами оказалась только всего одна рота в 200 человек офицеров. Конечно, тысячи из них не желали выступать на стороне Временного правительства, будучи монархистами, и не верили мне. Они воображали, что большевики возьмут верх на несколько дней, и жестоко ошиблись.
Я оказался гораздо дальнозорче их, ибо несколько лет спустя большевик Н. И. Муралов
[99] мне говорил, что в то время его положение было отчаянное: рабочие бросили оружие, Ходынка разбежалась по деревням и у него в распоряжении оставалось около девяносто солдат, которых он бессменно рассылал с винтовками на грузовиках во все концы города для устрашения обывателей. Буржуазная Москва и монархисты мне не поверили, не пошли за мной и проиграли свое дело. Что посеяли, то и пожали.
