Уже в то время, когда на улицах гремела стрельба, ко мне прискакали Сытин
[100], Астров
[101] и еще кто-то третий (кажется, Коновалов), привезли мне сто тысяч рублей, но уже в то время и с такими деньгами ничего сделать было нельзя. Я искал в июле два-три миллиона, и мне их не дали…
Одновременно со всеми этими совещаниями и собраниями в Москве меня атаковали всевозможные кружки, союзы и общества городские, крестьянские и религиозные, которые одно за другим выбирали меня своим председателем. Я видел и понимал, что все эти люди мечутся, не зная, что предпринять, чтобы спасти положение. Я никому не отказывал, но сознавал, что болтовни в этом всем больше, чем дела. Помню одно заседание в Николаевском дворце с епископами Нестором Камчатским, Андреем Уфимским, митрополитом Макарием и с даровитым, сильным духом священником Владимиром Востоковым.
Это тот самый Востоков, который издавал одно время духовный журнал «Духовные отклики» и отчаянно боролся против Распутина. Его сильно преследовали в свое время, ссылали, запрещали его журнал и т. д. Я помню одну его фразу в беседе со мной: «Много-много нашей крови нужно пролить, кровь наша нужна как жертвоприношение за спасение Родины!..» И как он был прав.
На этом же заседании ораторствовал генерал А. М. Зайончковский, которому в то время я имел наивность верить. Речь его была блестящая, как и все, всегда и везде, что он делал и при царе, и при большевиках. Талантливый субъект, что и говорить. Жаль только, что в своих военных очерках он так много лжет. Я их коснусь особо.
В это время жена моя была занята усиленными хлопотами о празднике в пользу Союза георгиевских кавалеров, который для нее налаживали московские артисты Большого и Малого театров. Это была лебединая песня такого рода праздников моей жены. Много их бывало в ее жизни, но этот удался на славу и по результатам материальным, и по общему настроению. Спасибо А. И. Южину, М. Н. Ермоловой, покойному дорогому нашему О. А. Правдину, А. В. Неждановой, Е. В. Гельцер и особенно певцу Дыгасу, бесконечно хлопотавшему об этом празднике, так блестяще сошедшем.
В день его моя жена была на похоронах своей приятельницы с молодых лет. Это была удивительная труженица, умная, хорошая женщина. В. Г. Виталина-Айзикович была еврейка, и жена моя училась с ней в одесской гимназии. После тридцати лет разлуки она встретила ее уже давно крестившейся и работавшей в типографии «Русского слова». Смертельно заболев, она просила передать об этом моей жене, прося ее приехать в больницу.
Будучи хорошей, русской патриоткой, умирая, она говорила моей жене, что дела очень плохи и советовала уехать за границу. Жена мне это передавала, но тогда я еще не допускал мысли, что Россия гибнет. На похоронах этой женщины было много журналистов и типографских рабочих. Один из последних подошел к жене и спросил: «Вы жена генерала Брусилова?» И на утвердительный ее ответ пожал ей руку и тоже удивил ее: «Уезжайте за границу, скажите генералу, что здесь ему опасно оставаться!..» Жена поблагодарила его, но прибавила, что мы русские и никуда из России не уедем.
Глава 3
Наступили жуткие октябрьские дни. Грохот орудий и ружейная пальба под окнами в течение недели не давали покоя ни днем, ни ночью. Я был окружен семьей, состоящей из жены, ее сестры и брата. Все они, к счастью моему, были мужественны и спокойны. Прислуга, в числе двух женщин и трех мужчин, также были молодцами. Прискакал также мой конный вестовой, состоящий при моих высококровных верховых лошадях.
Я его с фронта отправил в деревню моего адъютанта князя Гагарина
[102] в Рязанскую губ. по приглашению его семьи. Незадолго до того я получил письмо от моего Гуменного с извещением о том, что в деревне небезопасно, что крестьяне поговаривают о том, что скоро будут громить усадьбу и что он решил Меричку пристрелить, так как у нее сильно разыгралась болезнь ног, а отдавать ее озверелым крестьянам на муки он не желает.
На крепком же и сильном Гуне он прискачет в Москву. Так он и сделал. Я похвалил его за распорядительность и находчивость. Хороший это был человек и солдат, один из верных моих друзей. Впоследствии он уехал к себе в Киев. Писал мне оттуда отчаянные письма о беспорядках и затем замолк, вероятно погиб. Очень я его любил.
Кроме прислуги и Гуменного, ко мне пришли несколько человек георгиевских кавалеров, солдат и юнкеров. Генерал Зайончковский телефонировал мне в первый же день восстания, что многие георгиевские кавалеры нашего союза выражают желание придти ко мне на квартиру для охраны. Я отвечал им, что благодарю их, но не вижу в этом особенной нужды; если же они настаивают, прошу передать, что я согласен.
Итак, в моей квартире собралось довольно много людей и в продолжение недели под грохот орудий и ружейной стрельбы под окнами мы с ними сидели, как в осажденной крепости. Хорошо, что у жены оказался небольшой запас провизии и муки.
Дом
[103], в котором мы жили, очутился в районе между огней двух вражеских сторон. Телефон все время действовал, и мы переговаривались с родными, друзьями и знакомыми. Когда в первый раз к нам ворвались вооруженные мальчишки, то из соседнего дома профессора Кузнецова нам по телефону кто-то отчаянно прошептал: «К вам лезут большевики!»
Из Александровского училища, в котором был штаб белых, мне несколько раз сообщали, что идет рота офицеров по направлению к нашему дому. Но мы ее так и не дождались. Вновь раздался звонок телефона, и кто-то, опять-таки из Александровского училища, заявил, что от них сносились со штабом большевиков, прося их разрешения вывезти меня на нейтральную почву из района перекрестного огня. Еще когда я не успел толково обсудить это предложение, я был разъединен с первым голосом, а вновь заговорил кто-то другой.
И на мой вопрос, кто говорит, отвечал: «Я Ногин, чего вы, собственно, хотите?»
[104]– «Я ничего не хочу, а мне сейчас предлагали, что меня вывезут со всей моей семьей из района огня». Ногин отвечал: «Вас одного мы беремся увезти, но без семьи». Тогда я категорически отказался, и он резко ответил: «Как хотите!»
