С этого же мгновения наш телефон замолчал. Мы оказались окончательно отрезанными от мира. К нам несколько раз являлись толпы рабочих и вооруженных мальчуганов с заявлениями, что от нас производится то какая-то сигнализация, то стрельба, делали обыски, хотя должен признать, что со мной все они были вежливы и приличны. Убедясь в ложности доносов на нашу квартиру, они уходили. Но из этого я видел, что дело обстоит плохо и что моим георгиевским кавалерам не сдобровать.
До сих пор их удавалось прятать нашему швейцару Семену. Я призвал их и, поблагодарив, доказал им, что они помощи мне оказать не могут, а рискуют своей жизнью. Я приказал их переодеть в свое штатское платье, благо, что у меня его было довольно, и уговорил уйти. Наш молодец швейцар Семен (раненый солдат) провел их ловко на нейтральные улицы.
Винтовки же их спрятал в подвале и калориферах. Впоследствии шофер мой, также большой молодец, вывез эти семь винтовок из дома, чтобы швейцар и наши люди не поплатились. Один только из юнкеров категорически отказался меня покинуть и остался с нами – лейб-гвардии, драгун и унтер-офицер Иванов.
В тот же день (2 ноября ст. ст.) около 6 часов вечера влетела в мою квартиру граната, разорвавшаяся в коридоре как раз в то время, когда я проходил в другом конце его. Разворотив пол, стены и потолок, осколки долетели до меня и попали мне в правую ногу ниже колена. Я слышал, как Ростислав (брат жены) крикнул: «Спускайтесь в нижнюю квартиру!..» И в то же время я, чувствуя, что в моем сапоге, как в мешке, болтается раздробленная нога, в свою очередь крикнул: «Я ранен!» – и на левой ноге проскакал до кресла ближайшей комнаты.
Мой денщик Григорий
[105], спавший тут же в боковой маленькой комнате, счастливо избег опасности, но, услыхав мой голос и приказание Ростислава, схватил меня на руки и донес с помощью Гуменного, повара Якова, Иванова вниз, в квартиру отсутствующего хозяина дома. Вся семья Леденцовых была в то время в Сухуми. У них в квартире меня уложили, и какая-то весьма неискусная большевичка, сестра милосердия летучего отряда, попробовала меня перевязать, но у нее ничего не вышло.
Удалось только моим людям разрезать сапог, и ее, очевидно, напугала масса крови в нем. Притащили какого-то доктора, который без разрешения домового комитета не соглашался идти перевязывать «генерала». Но мои люди, очевидно, с ним по-своему поговорили, поэтому мое выражение «притащили» вполне правильно. И злополучный этот доктор отвратительно меня перевязал. Я чувствовал, что от боли могу потерять сознание, но крепился и призывал всю свою силу воли, чтобы не пугать жену.
Вскоре тут появился один из братьев Сучковых. Он стал распоряжаться, и не знаю, был ли он кем-либо уполномочен и почему тут оказался (с Орши я его не видел), но благодаря ему появились носилки и меня понесли в лазарет лицея, что находился на Остоженке, недалеко от нас. Помню, что пальба ружейная еще продолжалась, пули летали свистя и жужжа. Меня несли через какие-то дворы и закоулки. Моя бедняга-жена шла возле меня, и я молил Бога, чтобы она уцелела, чтобы ее не ранили и не убили.
Как я ее ни просил, чтобы она оставалась дома, но она не согласилась и пошла за мной. Со всех углов доносились окрики: «Кто идет?» – и Сучков отвечал: «Свои!», и кажется мне, что говорил какой-то пароль, но ручаться не могу, ибо сильно страдал и был мгновениями в полубредовом состоянии. Впоследствии я еще раз или два видел этого молодого офицера; гораздо позднее мне говорили, что его большевики расстреляли.
Но ни тогда, ни теперь не могу понять, откуда и как явился он ко мне в такой страшный день моего ранения. Когда меня принесли в лицей, то Н. Н. Сучков хлопотал, чтобы мне дали отдельную комнату, но из этого ничего не вышло, так как солдаты требовали полного равенства и никаких исключений не допускали. Меня поместили в каком-то малюсеньком закоулке.
Директор лицея – профессор Александр Никитович Филиппов – сделал для моего удобства все, что только мог сделать. Лицеисты прибегали на меня смотреть, любопытство и растерянность их бросались в глаза. Ночью один из солдат (запасный бородач) подошел к дверям и обратился к моей не спавшей ни минуты жене: «А у твоего генерала хлебушко есть?!» И протянул ей краюху присланного ему из деревни хлеба. Жена поблагодарила, взяла и вновь села возле меня. Я наблюдал за этой сценой и думал свою горькую думу.
В квартире моей нас было около пятнадцати человек и четыре собаки, и никто не только что не был убит, но даже и ранен не был. Одного меня осколок гранаты изувечил, будто именно меня нужно было выбить из строя. Я фаталист и много думал об этом впоследствии. Случайности я не допускаю в данном случае. Да и вообще, что такое случайность?! А ведь не будь я ранен, я, вероятно, уехал бы на юг, к Алексееву. И все приняло бы другой оборот в моей жизни. Хорошо ли, дурно ли вышло, но я в том неповинен.
Рано утром прибежала жена моего сына и сказала, что заключено перемирие и можно ходить по улицам. Но это было не перемирие, а полная победа большевиков над юнкерами и кадетами, которых, спустя некоторое время, обезоруженных целой гурьбой вооруженные рабочие провели куда-то по Остоженке мимо лицея.
Все бросились к окнам смотреть на это печальное зрелище. Несколько десятков здоровых, упитанных лицеистов выразили много любопытства у окон. Моя жена, бледная, подошла ко мне и сказала: «Мне почему-то мелькнули строки из лермонтовского стихотворения: “А вы что делали, скажите, в это время, когда в полях чужих он гордо погибал?..”»
Я понял жену; стихотворение о Наполеоне, обращенное к толпе французской, – это одно, а другое – положение одиноких, неорганизованных юношей, бьющихся насмерть среди густонаселенной Москвы и никем не поддержанных. Я понял мысль жены: «А вы что делали?» Вы, все, кто впоследствии так жестоко пострадал, вся буржуазия, все монархисты, лицеисты, офицеры, аристократия, купечество? Где вы были? Я вас звал еще в августе… Вы берегли свои кубышки, да надеялись на «авось».
Что посеяли, то и пожали, друзья мои, хорошо ли, дурно ли выйдет для будущего России – не знаю. Но вы меня оттолкнули, не приняли моей руки. И я остался один… Ни правых, ни левых, ни белых, ни красных в душе моей не было… Была далекая, широкая, великая матушка Россия в целом. Но копошащихся людишек, с их политическими и эгоистическими волнениями, партиями, интригами, борьбой не было в душе моей!..
Варвара Ивановна (жена сына) мигом слетала в лечебницу доктора Руднева и оповестила всех, кого нужно было, о моем положении. В то же время мой шофер
[106] с денщиком Григорием преодолели все препятствия, чтобы найти хирурга доктора Алексинского. С. М. Руднев приехал ко мне сию же минуту, перевязал мне ногу. И когда я ему сказал, что хочу, чтобы меня поместили в его лечебницу, он сел, провел рукой по лбу и, тяжело вздохнув, сказал: «Об этом не может быть и речи! Сейчас же перенесем вас на носилках!..»
